Рос Саня как все дети, в любви и заботе родительской. Как все, да не как все. Видимо, урок первый, что при его появлении на свет случился, не прошёл даром. Говорят, дети ещё в утробе материнской всё слышат да воспринимают. А уж когда в свет Божий выходят, и того больше. Наверное, отложились в его душе, в том закоулке её, что подсознанием зовется, и первый страх, и первые невзгоды, и первые препятствия к жизни. Жил он, как говорится, на своей волне. К выстраданным детям и отношение сострадальческое, и любят их больше, ибо через боль та любовь пришла. Его не ругали, не бранили, не поучали насильственно, даже не наказывали. Потому как он особенный был какой-то. До пяти лет всё слушал и как будто бы запоминал себе. Но слова от него услышать никому не доводилось. Так все и решили – немой он, и не больно-то и приставали, считая, что травма родовая да психоз бабский, когда его схоронить пытались, на голове мальчонкиной сказались. Мать больше рожать не надумала, видать, Природа её женская поиссякла. Хотя когда она к китайцу с благодарностью ходила, он ей прямо сказал, что, коли есть желание, поспособствовать в благом деле сможет, не велика наука зарядить её женской энергией.
– Ты, Мария, – говорит, – ношу тяжкую на себя взяла, но нести её надо, как тот крест, что Бог ваш на гору тащил. Кресты и Пути у всех разные и не все выдерживают и доносят. А кресты эти, кому лёгкий, кому тяжёлый достаётся. Твой не из лёгких выдался. Горя хватишь больше, чем радостей, но он твой и удовлетворение в конце пути придёт. Да, через полвека поглядеть бы на твоего Саню. Ох, глянем…
Сказал он это как-то просто, но от того и загадочно получилось. Сказал, порылся в сумке, где трубку с «Беломором» хранил, потом отвернулся и ушёл в дом, так и не попрощавшись и даже рукой не махнув, будто и не стояла тут Мария, будто и не знает её вовсе. Странные они китайцы, что за люди такие, поди, разбери их.
Рос Саня молчуном, но телом крепкий вышел. Сверстников своих по росту и стати догнал быстро, а вскорости даже перегонять начал. Молчаливость его на особенности списывали, и особенности эти с возрастом ещё пуще проявляться начали. Нелюдим он был, как волк-одиночка, да и в какой детской компании может прижиться волчонок, который молчит всегда. Глаза за него говорили, и чудилось многим, что недоброе они молвят. Многим, да не родителям. Взгляд его и впрямь был как у взрослого, как только он глаза приоткрыл. Не чета прочим детям. Смотрел вокруг и изучал да запоминал, только молча всё. Даже не плакал никогда, как все малые, и слёз его так за всю жизнь никто не видел. Уже когда шёл ему шестой год, в зиму это было, случились на Алтае морозы. Холода сюда каждый год приходят, и в тридцать градусов