паслись и за Федькой ухлестывали. А я молодая дура была, хиханьки да хаханьки. Одна белобрысая к нему клинья подбивала и чуть не увела, пока я со старшей по поликлиникам возилась, а другая все подкармливала. Приезжаю с девкой на руках, а в хате чисто, убрано. Я уж думала, свекровка распорядилась, а нет. Позже узнаю, что это Галька-скотница вечерами наведывается, щи-борщи ему варит да беленькую на стол ставит. Ну я ее за космы и потягала, чтоб неповадно было. Пусть себе мужика путного сыщет и так же вкусно потчует. Она ж потом оправдываться прибегала, мол, Федька на днях шибко разбился, когда крышу чинил, а мне что? Мой мужик – и все тут. Не смей трогать то, что тебе не положено. Ой, а сколько я намучилась с девкой своей, батюшки, не понос, так золотуха. То корь, то краснуха, то простудное заболевание. Что не день, то «праздник»! Лечишь, лечишь, неделя пройдет, и опять сопли по колено. Одно и то же, одно и тоже. С Пашкой все ж полегче было. Пару раз с воспалением полежали, раза три отит, насморк у него постоянный, так я хоть вздохнула с облегчением. Гора с плеч. Вырос оболтус, уже в пятом классе. Учителя его хвалят за старания, а у меня сердце кровью обливается. Не дай Бог вырастет, как батька свой, что в молодости куролесил, так до старости с больным сердечком и проживет. Наследственность у них в роду плохая. Что не сердце, то желудок. Это им нельзя, то не жарь, только парь. Тьфу, и какого лешего я за него пошла? В молодости такой славный был. Ухаживал красиво. Позовет на сеновал, звезды ночью поглядеть, прихватит с собой батькин баян и давай частушки матерные напевать. А я лежу, на звездочки смотрю и вздыхаю. Счастливая, значит. Радуюсь, как рыба на мотыля, об свадьбе думаю. Мечтаю детками обзавестись и корову купить, чтоб молока вволю. Дровами запастись, банок накрутить да вареньица, и побольше. Ох, и охочая я до клубничного… До сих пор балуюсь: булку белую намажу, сверху жирной сметанкой сдобрю, чаю со зверобоем налью, сяду у печки, и душа радуется. В окошко уставлюсь, а стекло инеем затянулось, а я булку прикусываю, чайку глотну и узоры те разглядываю. Детки прибегут, обнимут, в щеки поцелуют, каждый о своем рассказывает наперебой, а в печке береза трещит, в трубе ветер нагульный завывает, а я прижмусь к кладке спиной, и так мне хорошо от этого делается, что аж плакать хочется…
Григорьевна так растрогалась своим рассказом, что ненароком прослезилась. Очнувшись от тяжелой тишины, нависшей в битком забитом сельпо, она оглянулась и увидела десятки изумленных глаз, уставившихся на нее из длинной очереди.
– Не буду я картошку жарить, – вслух сказала она, подойдя к продавщице Глашке. – Лучше семью выпечкой порадую.
Зубоскалые
– Мамо, подите лесом. У меня релакс, – Ангелина сидела на бритом коврике, растопырив жирные ляжки, и медитировала под звуки флейты, звучащей в ее хмельном мозгу опосля бурной вечеринки в честь ее же дня варенья.
– Корова не доена, дрова не колоты… – мамо по имени Агафья Зубоскалая возилась у печи, пытаясь выскрести прилипшую к пылающей кирпичной
