Он был весь перепачкан дорожной пылью, а вот крови, странное дело, она на нем не заметила, хотя чуть позже он должен весь покрыться синяками. У него даже уцелели все зубы, и он немедленно продемонстрировал их в рассеянной улыбке.
– Вот видишь, – тихо сказал он, стоило конвоирам отойти. – Меня не прикончили! – новое словечко ему нравилось, хотя весь его смысл он не улавливал.
Наёмница промолчала. Она сама была готова его убить.
Вскоре они свернули с дороги и продолжили путь по едва намеченной в траве тропинке.
***
Тропинка привела их непосредственно к стоянке врагов. Конвоиры отошли перетереть дела с остальными. Монашек блаженно улыбался, щурясь от солнца и вслушиваясь в истеричное пение птиц. Нахмурившись, Наёмница отвернулась от него, устремив взгляд к глубокой яме впереди – одну из множества, расположенных здесь. Когда-то в них выжигали древесный уголь. Потом забросили. В этом мире многое забросили ради войны.
Наёмница не была в Нарвуле двенадцать лет. Она вернулась на родину в стае наемников – просто заодно. И сразу же пожалела об этом. За время ее отсутствия ситуация ухудшилась. Нарвулу заполонили чужаки, хлынули в нее, как грязь в реку. Кшаанцы, роанцы, прочие… Порой до ее ушей доносилась речь, которую она не могла не только понять, но даже идентифицировать, хотя в ее бродячей жизни навидалась и наслушалась всяких. Наёмница не любила свою страну, не тосковала по ней, и все же… она не предполагала, оставляя ее, что однажды станет частью грязи, отделившись от воды реки. Как всегда, перемещаясь вслед за войной, наемники сместились к западной границе, где и были атакованы встречным отрядом. Какая бы ни была на то причина – внезапность врагов или немилость удачи, которая часто бросает тех, кому покровительствовала еще вчера, они проиграли. А проигравшие – всегда мертвы.
Ее тревожили смех и грубые голоса их мучителей. Что их так забавляло, о чем они там тарабанили? Наёмница ненавидела тех, чей язык не могла понять. Ее сразу охватывало ощущение опасности. Почти всегда это чувство оказывалось верным. В остальных случаях она убивала раньше, чем ей удавалось проверить. Впрочем, в мире, где ни от кого нельзя ждать добра, можно позволить себе быть неразборчивой.
Внезапно они умолкли, одновременно, сразу, бросая на пленников глумливые взгляды, и Наёмница осознала, что ей страшно. За прошедшую ночь и этот истекший лишь наполовину день, завершение которого ей не суждено увидеть, она удивлялась едва ли не чаще, чем за последние десять лет ее жизни. Она удивлялась сейчас.
Наёмница достаточно повоевала, чтобы заслужить свое снисходительно-безразличное отношение к жизни, на котором удерживались рассыпающиеся крупицы ее гордости. Она испытала столько ужасного, прежде чем достичь своего бесстрашия… И все равно сейчас ей было страшно! Почему она, столь умелая в претерпевании боли (и в причинении ее другим), вроде бы давно ко всему привыкшая, именно в этот день, в эту минуту, ощутила, что не способна принять