– Спи, Захар, спи, это так – морок у меня, заслонку, видать, закрыла рано. Пойду водицы хлебну.
Василиса Андреевна прошла в сени, зачерпнула ковш воды, принесенной вчера вечером из родника. Вода из него почему-то долго оставалась студеной и сейчас памятно скользнула по зубам зимним холодом. Василиса Андреевна постояла босиком на прохладном полу сеней, потом подошла к небольшому низкому окну. Голубоватый зимний рассвет уже скользил по высоким сугробам, расцвечивая их холодными синими искрами. И этот леденящий рассвет, и этот снег, и сон, четким воспоминанием скользнувший ночью в ее сознании, напомнили ей события, которые хотелось забыть за-ради спокойной жизни и, в то же время, забыть было совестно. Да и как забыть то, что снилось так часто, что иногда казалось ей настоящей жизнью. А то, что происходило днем, было лишь зыбким сном?
«Совсем ты, старая, с ума спятила, – думала Василиса Матвеевна, – в зеркало-то посмотри – тебе уж ко встрече с Господом готовиться надо, а ты все видишь себя молодой да красивой!».
Она подошла к старому тусклому зеркалу, за ненадобностью приспособленному в углу, возле новой раковины. Сквозь мелкую сетку трещин она вдруг увидела не свое постаревшее лицо, а лицо человека, и спасшего ее жизнь, и надломившего ее. Его взгляд скользнул по лицу Василисы Матвеевны и растаял, и зеркало уже ничего не отражало, потому что в сенях на самом деле было еще темно, и рассмотреть собственное отражение в таком сумраке было невозможно.
«Мороки, – устало вздохнула Василиса Матвеевна, – и как это я с ума не сдвинулась за столько-то лет». Она понимала, что чувство вины, пластавшее ее дух который уже десяток лет, не отпустит ее до конца. «Может и вправду, надо было лечь рядом с ним в могилу, что б не мучиться самой и не мучить Захара, – привычно и в который раз рассуждала она.
Она никак не могла простить себе тот давний грех, молила тысячу раз о прощении Бога, и Он, наверное, давно простил ее. И грех это было, не прощать себя, если Всевышний простил, она знала это и все-таки мучила себя и мучила. Она понимала, что ее мучениям на самом деле есть другая причина, другая вина – отступничество, но это было страшнее смерти и она заслонялась от него картиной казни, вновь и вновь вслушиваясь в автоматную очередь, как будто пытаясь собственной грудью поймать те пули.
Она помнила, как офицер СМЕРШа небрежно махнул рукой, и сухая автоматная очередь отдалась в ее ушах негромким звуком. Как будто кто-то из ребят созорничал и надломил над ее ухом сухую ветку. И три далекие от нее фигурки, четко обозначенные на снегу, вдруг согнулись, как будто этот треск дал им команду наклониться вместе, в одну секунду. И они послушно согнулись, как будто кланяясь и ей, и капитану с красными новенькими погончиками, и двум пожилым солдатам, экономно расстрелявшими троих приговоренных. Полицаи упали некрасиво, как-то набок. Наверное, эта неловкость случилась из-за того, что у них были связаны сзади руки. А тоненькая фигурка немецкого солдата упала навзничь,