Я представила, как меня тихо и без слёз похоронили на самом дальнем кладбище по эконом-варианту. Как мои троюродные кузины уже делят между собой мою квартирку в центре города. Как постепенно могила моя зарастает, крест кренится, надписи блекнут. И никто так больше и не вспомнит о ней и не придет навестить усопшую.
Тридцать пять лет! Мне тридцать пять, и как я прожила эту жизнь? На что её потратила? Ни семьи, ни детей, ни друзей. Купила квартиру? Поднялась по карьерной лестнице? Денег заработала? Молодец, конечно! Но для кого были все эти старания? Кому теперь они нужны? Кто вспомнит обо мне, хоть одним добрым словом помянет?
Горькие слёзы застилали мои глаза. Я утёрла их рукавом и громко шмыгнула носом.
Мрачно вздохнув, и ничего не говоря Матрёне, я скинула на пол свою поклажу и принялась натягивать на себя валеночки и свой, уже теперь, тулупчик.
Так мы и шли. Нахмуренная Матрёна и я, молчаливая и погрузившаяся в свои тяжёлые мысли.
Дом старосты находился в самом центре села. Он был огорожен высокой изгородью с большими деревянными воротами, рядом с которыми примостилась небольшая калика. Громкий тяжёлый лай собаки заставил меня отшатнуться от калитки и испугано прижаться к Матрёне.
– Не бойся, – проговорила мне женщина, открывая калитку и указывая на здоровенного пса, который оказался, к моему счастью, на привези, – Это Буран. Он, как видишь, на цепи в дневное время, так что проходи, не бойся.
Мне стало страшно от одной мысли, что этого здоровенного кобеля выпускают в ночное время, и он беспрепятственно бегает по всей территории двора старосты, а возможно и всей деревни.
Матрёна торопливо схватила меня за руку и повела по дощатому настилу двора прямо к широкому крыльцу дома. Жилище старосты представляло собой такую же избу, как и все остальные в этом селе. Хотя возможно дом был всё-таки побольше размерами. Пройдя сени, мы оказались в тёпло-натопленной комнате, где возле окна за столом сидело несколько человек.
Во главе стола расположился низенький плотный бородатый мужичок, сгорбившись над какими-то холщёвыми листами, похожими на бумагу, и что-то пытался вывести на них обожженным гусиным пером. Возраст его было определить довольно сложно, так как сильная растительность на лице, и косматая голова с проседью и со спутанными сальными прядями делала его в моих глазах стариком. Но я понимала, что скорее всего все мужчины этой деревни от двадцати лет и старше бородаты и косматы, так что вполне могло оказаться, что и этому аборигену не более сорока лет от роду.
Рядом с этим косматым, сидело двое молодых парней. Ну, так во всяком случае