Вот раз проломили фронт. Пошла кавалерия в прорыв. Мы за ней пушки потянули. Конница от нас оторвалась. Мы с обозом приотстали. Но они знают, где мы – порыщут по тылам и к нам вернуться. Так что мы идем спокойно. Занимаем село.
Это быстро. Раз-два выстрелы хлопнут, если в селе немцы патрульные или полицаи, и все…
Заходим во двор – мотоцикл и немец убитый валяется. Мы – в дом. А в Белоруссии – знаете, главное в избе – печка. Да и у нас тоже. Но там огромная комната и посреди печь, и вся жизнь вокруг печи образуется. Вся мебель по стенам. Вот мы пошли вокруг печки. Командир с одной стороны я с другой. Он – пожилой и у него нога раненная – хромал – идет медленно, а я быстро. Я за угол печки заворачиваю, а там немец с автоматом! У меня в руках, на всякий случай, пистолет. Немец, так резко ко мне поворачивается – а у меня реакция то хорошая, я ему сразу в лоб – бах… Он и грохнулся.
Командир выскочил. Присел над немцем.
– А ведь ты, говорит, Леша, мне жизнь спас. Да и всем нам, – за ним писаря толпою, – Будет тебе медаль.
Ну, тут все писаря меня поздравляют, хвалят. Немца того, прямо на половичке, во двор вытащили.
Легли спать. Вповалку. А разучились в домах то ночевать. Трубу не закрыли. Под утро все выстыло. Просыпаюсь – от дыхания пар идет. А ребята храпят – хоть бы что.
Я к печке сунулся – трубу закрыть. Ну, это так – рефлекторно. Потому что ее же опять сейчас открывать надо – печку растапливать. А у заслонки – с той стороны, где я шел – сапоги стоят.
Ну, того немца. Меня как ошпарило. – Вон, думаю, почему он не убежал – без сапог был. Босой.
Вышел во двор. А темно еще, еле – еле рассветает. Пошел к поленице дров набрать. Дерг-дерг за дровину, а она не поддается – дернул сильнее, а это нога – босая. Наши дураки – немца на поленицу закинули. Хотя не дураки – правильно. Хозяева вернуться, когда – никогда, – закопают его где нибудь. А так псы растреплют, и будет по всему двору вонять.
Поленица невысокая мне этого немца всего видать. Лежит – глаза открытые. И маленькая дырочка между бровей – сзади то разнесло все, а лицо цело. И молодой парень – наверно мне ровесник. И мне так нехорошо, вот именно, стыдно как – то стало. Пошел я в хату, взял сапоги, вернулся во двор, стал немца обувать. Зачем, сам не знаю. И плачу, как будто это меня убили…
А сапоги не лезут, даром, что голенища широкие. Ноги то закостенели. Мертвый ведь немец. И ничего теперь уже не поделаешь…
Тут мня за плечо командир наш трогает – на крылечко покурить выходил. Тоже и ему не спалось.
– Что ты, говорит, ревешь, сынок…
– Зачем , – я говорю,– стрелял! Можно же было на него кинуться – повязать. Я вон какой здоровенный и ребята бы помогли… Я теперь вот он мертвый.
Командир затянулся, прямо со стоном, точно чего-то из козьей своей ноги вытянуть с дымом табачным хотел.
– Ну, попленил бы ты