Метаморфоза. Анастасия Якушева

того хлама, руки мои покрылись занозами и ссадинами, но мне не было до этого дела. Иногда мне кто-то встречался, но мы друг друга не замечали, поглощенные каждый своим собственным адом.

      В одной из куч старого, полуистлевшего хлама, вываленного когда-то из окон прямо на мостовую, я напоролась на ржавый обломок и от неожиданности оступилась. В ответ ненадежно сложенная куча поползла, увлекая за собой и меня, и остатки стены, которую она до этого подпирала, и даже прогнившие листы крыши, ржавыми лопухами свисавшие с соседнего здания. Вся конструкция с лязгающим грохотом рухнула, придавив меня обломками.

      Продышавшись, я вывернулась из-под груды хлама, вобрала палец, который отсекло железом, и снова принялась обшаривать переулки в поисках хоть чего-то съестного.

      Но все было тщетно. Помоев уже не осталось – их подъели местные отбросы, а то, что можно было достать в разоренных магазинах или подвалах, давно было убрано в надежные хранилища теми, кто посильнее. Или теми, кто достаточно умен, чтобы собрать ватагу и отбить припасы и территорию.

      Там, где должен был быть мой желудок, завязался тугой комок и влип в позвоночник. Меня накрыло очередной волной болезненной тошноты, а тело пошло судорогами, растекаясь и утрачивая контроль. Я на миг ослепла и завалилась в какую-то лужу, пережидая мгновение слабости. Когда тошнота откатила, я проверила конечности и, убедившись, что контролирую их, поднялась и побрела дальше.

      Переходя от угла к углу, от дома к дому, я не заметила, как вышла с гиблых окраин и оказалась на одной из улиц Синего Джо. Я не поняла этого, даже когда мне попался уцелевший мусорный бак. И даже тогда, когда в баке обнаружились съедобные объедки. Я набросилась на невнятную, дурнопахнущую, но СЪЕДОБНУЮ жижу так, будто это была небесная манна. Я хватала ее грязными, сбитыми до крови руками и запихивала в рот, а когда жижа кончилась, я засунулась в бак с головой и пальцами соскребла остатки со стен.

      А когда и эта еда закончилась, я сжалась в комок и завыла. Зарыдала, словно пытаясь выблевать обратно свое унижение. Меня трясло. Горло давило судорогой. Я грязными кулаками, перемазанными в той самой отвратительной жиже, размазывала слезы пополам с соплями. А рыдания все не унимались. Каких-то полтора года понадобилось мне, чтобы дойти до такого состояния. И это было мне неподвластно. Мне нужна была еда.

      Нет, не мне – моему телу.

      И всякий раз, когда его топливо заканчивалось, оно гнало меня вперед, лишая разума и воли. Я становилась хуже зверя – жрущая, безмозглая субстанция. А когда тело получало свое, оставалась я – раздавленная, униженная, сгорающая от отвращения.

      Мне было неподвластно ни то, чем я стала, ни даже решение, стоит ли дальше жить такой. Измененное чьей-то жестокой волей тело нельзя было просто убить. Ни ранить себя, ни повеситься, ни даже броситься с крыши я не могла. В моем теле не было ни костей, ни мышц, ни органов. Просто масса. Однородная материя, подчиненная моей воле. Я, однако, сохранила память о прошлом теле. И это было единственное, что я о себе знала. И потому упорно сохраняла форму. Раз за разом восстанавливала сбитые руки; лепила расквашенное в драках лицо; вбирала оторванные в уличных боях конечности. Создавала себя снова и снова. И снова возрождала девушку, которой была когда-то. Только когда?

      Я лежала, скрючившись, в грязном мусорном баке и пыталась вспомнить хоть что-то о том, кто я такая. Но ничего, кроме тех полутора лет, что я выживаю в этих трущобах, не откликалось в голове. Моя жизнь стартовала с раздирающей белой вспышки и адской, всепоглощающей боли, которая рвала меня, кажется, целую вечность, а потом – пустота.

      И ощущение своего тела.

      Податливого.

      Послушного.

      Текучего, как вода, и мягкого, словно слизень.

      Тела, которое я раз за разом собираю в человекоподобную конструкцию.

      И со временем у меня это получается все лучше. Даже уличные отбросы уже почти не шарахаются при виде меня. Но вот глаза и речь – они никак мне не даются. Я только мычу и пялю бесцветные бельма. И наблюдаю, как шарахаются от меня другие.