И урлой, и сырою шинелью
в полночь на гарнизонной губе{61}.
Хлорпикрином, заманом, зарином{62},
гуталином на тяжкой кирзе{63},
и родимой землею, и глиной,
Чуешь, чуешь, чем пахнет? – Конечно!
Чую, нюхаю – псиной и сном{66},
сном мертвецким, похмельем кромешным{67},
мутноватым грудным молоком!{68}
Пахнет жареным, пахнет горелым{69},
аллергеном – греха не таи!
Пахнет дело мое, пахнет тело{70},
пахнут слезы, Людмила, мои{71}.
Глава I{72}
Купим мы кровью счастье детей.
Спой же песню мне, Глеб Кржижановский!
Я сквозь слезы тебе подпою{74},
подскулю тебе волком тамбовским
на краю, на родимом краю!{75}
На краю, за фабричной заставой
силы черные злобно гнетут.
Спой мне песню, парнишка кудрявый,
нас ведь судьбы безвестные ждут{76}.
Это есть наш последний, конечно,
и единственный, видимо, бой{77}.
Цепи сбрасывай, друг мой сердешный{78},
марш навстречу заре золотой!{79}
Чтоб конфетки-бараночки каждый
ел от пуза под крышей дворца —
местью правой, священною жаждой
немудрящие пышут сердца{80}.
Смерть суровая злобным тиранам,
и жандармам, и лживым попам,
юнкерам, гимназисткам румяным,
толстым дачникам и буржуя́м!{81}
Эх, заря без конца и без края,
без конца и без края мечта!
Объясни же, какая такая
овладела тобой правота?{82}
Объясни мне, зачем, для чего же,
растирая матросский плевок,
корчит рожи Европе пригожей
сын профессорский, Сашенька Блок?{83}
Кепку комкает идол татарский,
призывая к порядку Викжель{84},
рвется Троцкий, трещит Луначарский,
только их не боюсь я уже!{85}
Я не с ними мирюсь на прощанье.
Их-то я не умею простить.
Но тебя на последнем свиданье
я не в силах ни в чем укорить!{86}
Пой же, пой, обезумевший Павка{87},
и латыш, и жидок-комиссар{88},
ясный сокол, визгливая шавка,
голоштанная, злая комса!{89}
Пой же, пой о лазоревых зорях{90},
вшивота,