различные индивиды понимают друг друга, и перестало бы ею быть, если б вместо всеобщих определений, доступных всем единичным индивидам и принадлежащих равно всем единичным предметам, оно стало бы выговаривать единичные созерцания единичных индивидов или единичные определения, исключительно принадлежащие единичным предметам. Тогда б языков было бы столько же, сколько единичных индивидов или созерцаний: вавилонское столпотворение, в котором понимать друг друга было бы невозможно и в котором разрушилось бы великое царство разумного, всеобщего духа, составляющего существо человека и различающего его от бессловесного животного. Слово разумно именно потому, что оно выговаривает только всеобщее, все же невыговариваемое – неразумно, ничтожно, а потому и не более как призрак, и попытка выговорить созерцаемый мною единичный предмет всегда будет тщетною. Например, как выговорю я дерево, стоящее
теперь и
здесь передо мною?
Это – дуб; но кроме его, множество других дерев носит то же самое название.
Высокий, ветвистый и т. д.; но все эти определения суть всеобщие выражения, равно применяемые и к другим предметам. Так что чувственному созерцанию остается только одно средство –
указание своего предмета:
этот стол,
это дерево. Но и это средство недостаточно для удержания предмета. То, что было
здесь, теперь уже не
здесь, а
там, а наконец уже и не
там, но совсем исчезло и заменилось другим. Мало того, одно сознающее
я говорит:
здесь дерево, и в то же самое время другое
я утверждает, что
здесь дом; и оба равно правы, потому что оба указывают, основываясь на своем не(по)средственном созерцании. Наконец, одно и то же
я в различные моменты времени утверждает различные, друг другу противоречащие истины:
здесь дерево, теперь ночь, а потом:
здесь дом, теперь утро; так что одна истина отрицается и уничтожается другой и заместо
мнимых единичных предметов чувственная достоверность должна ограничиться указанием
всеобщего здесь, которое один раз
дом, а другой раз
дерево, и всеобщего теперь, которое может быть и днем, и ночью и т. д. Но чувственной достоверности остается еще одно средство для удержания своего единичного предмета; а именно: созерцающее
я, отвлекая от созерцания других и от своих собственных прошедших или будущих созерцаний, утверждает, например, что
теперь ночь и
здесь дом, и не хочет знать о том, что утверждают другие
я, не заботится о том, что оно само говорило прежде или скажет впоследствии, и не сравнивает даже своего настоящего
теперь с своим настоящим
здесь. Для того чтоб удостовериться в этой истине, мы должны вступить в созерцание
этого единичного я, ограничившегося
этим единичным теперь и этим единичным здесь. Пусть оно укажет нам. Оно указывает нам единичное
теперь; это теперь; но оно уже исчезло во время самого указания, и оно уже не сущее, но
прошедшее, заменившееся другим теперь, которое точно так же исчезает и дает место другому. Но что прошло, того уже нет, а нам указывается сущее
теперь, и мы возвращаемся к первому
теперь, но уже не как к
единичному,
