– Ну разумеется, он сравнивает свою нынешнюю жизнь с прошлой – ему ведь много сотен лет, разве не так?
Она произнесла это небрежным тоном, каким могла бы рассуждать о возрасте кого угодно другого, но от Голема не укрылась промелькнувшая у нее в сознании болезненная мысль: Подумать только, какая долгая жизнь!
– Лет двести, я думаю.
– Ну так вот. Для него пять лет – все равно что одно мгновение. Так что погоди немного, прежде чем бросаться все исправлять.
Голем вздохнула.
– Ты права. Но как же сложно не терять терпения! Да, кстати – мне удалось благополучно ускользнуть от попытки Теи свести меня с очередным женихом. Расширение пекарни заставило ее забыть об этом.
Губы Анны скривились.
– Что ж, во всем можно найти положительную сторону.
– Жаль, нельзя отправлять всех ее холостяков прямиком к тебе, – нерешительно произнесла Голем.
– Если бы они позарились на меня, я не захотела бы иметь с ними ничего общего.
– Анна!
– Я всего лишь шучу, Хава.
– Это неправда.
Анна вздохнула, сознаваясь в собственной лжи.
– Ладно, это все равно не имеет никакого значения. Я не могу пойти на такой риск.
Она снова устремила взгляд на Тоби, который уже висел на перекладине качелей вниз головой, улыбаясь до ушей несмотря на то, что лицо его начинало медленно багроветь. Ее мальчик, ее маленький непоседа. Ей так многое хотелось ему дать: добротную одежду не с чужого плеча, вдоволь еды, серебристый швинновский велосипед[2], который так ему приглянулся. «На таких ездят ребята из „Вестерн Юнион“, мам». И да, чтобы у него был отец, ей тоже хотелось, но больше всего ей хотелось, чтобы прекратились наконец мучившие его по ночам кошмары. Она никогда не простила бы себя, если бы еще больше усложнила ему жизнь, если бы совершила еще одну ошибку, как тогда с Ирвингом, – от одиночества или от потребности быть желанной. Нет уж, она такого не допустит, даже если это будет означать, что ей придется спать одной до конца своих дней.
Голем покосилась на подругу, пораженная ее мыслями. А ведь когда-то Анна была убеждена, что жизнь без любви не стоит того, чтобы жить. Теперь той восемнадцатилетней свистушки больше не было, необходимость выживать на нью-йоркском дне в два счета лишила ее романтических иллюзий – и тем не менее в каком-то трудноуловимом смысле это была все та же Анна. «Жаль, что не все знают тебя так, как знаю я», – хотелось сказать ей, или, может: «Я рада, что мы с тобой снова подруги», – но что-то не давало ей этого сделать. Та ночь в танцевальном зале по-прежнему стояла между ними – вместе с настороженностью Анны и ее собственной больной совестью. Возможно, они никогда не будут близки настолько, чтобы иметь право считаться настоящими подругами, но Голем приняла решение быть той, кто нужен Анне.
– Анна, –