стекло осыпалось в раме,
но – свиристель в окне
на той же молчала ветке
от пьяной рябины в огне
и – в продувной беседке.
Адажио на бересте
Живой, готовый на вынос
утром, с сумой барахла
я собран. И время на выбор!
Я инок. Мне снова в бега.
В исхлестанный ветками ветхий
рассвет вдоль дорог и болот
меня из распахнутой клетки
встречать у закрытых ворот.
Не вылечен греками, Леной,
ветром, изъеденным в моль.
Он лепит соленой пеной
в лицо мне волной голубой.
Отчаянье перед простудой
ко мне подкатило само:
посыпались буги и фуги,
сюжеты в лучах Шапито
и многоголосье от вспышек
команд от ударов хлыста,
сорванный голос одышек…
Бемоль! С до диез не весна!
Новый, в неоновой краске
медный, без поводов звук.
И клоуньи шутки и пляски
от выстрелов пьяных базук.
И продолженье качелей
с приступов лжи под наркоз.
Он мне доносил еле еле
сбивчивый стрекот стрекоз,
а после затишия, с ночи
на сорванной бересте
адажио правило почерк
мой буквами, но не везде.
Ржавые из магистрала,
они меня гнали вперед
в залы слепых вокзалов,
тесных портов, причалов
с мыслью «на пароход»,
но – ветер, парус, берег,
с преодоленьем широт
отвергнуты: зуммером
пеленг
о рвущихся неба строп.
Мне досягаемой точкой
маяк, красный луч в воде
или – в ручье проточном
звезда, облучок в ладье,
или по каплям источник
воды, уходящей в песок,
в часах
без шума песочный
шум ветра, может звонок.
О сроках воды волненье,
в наклон убегающий слог…
мне, потерявшим зренье
увидевшим это в смог.
От парусов, всей регаты
вплавь догорающий залп
лучей и по волнам агаты
пиков блуждающих альп.
Снова к
осиновым листьям
и нитям живых паутин.
Я по подтексту вымысла
видел нелепость картин
ретушью желтой краски
размытых поверх одеял,
похожих на поле из ряски
в зеленых болотах углам.
слышал дыханье округи,
ветра игравшим на всем.
Я не готовый к разлуке
с полсветом,
спешил босиком,
слыша дрожащей бересты
как звуки не все в тетрадь,
как пьяный глотая воздух,
трезвел, но не мог бежать.
В окна стучал и в двери,
их не открывавших домов.
В стеклах