– А без него уже нельзя на земле робить? Только колхоз светлое завтра?
– Колхоз, он потому и называется колхоз, что это коллективное хозяйство. Все работают на общий доход и из него получают свои проценты.
– Ага, я вижу, откуда вы эти проценты набираете. Иди-ка ты, Мироша, отседа. Не об чем нам с тобой толковать. И я твёрдо понял – не дадите вы крестьянину на ноги подняться, не дадите. А значит, не хрен живот свой надрывать. Всё! – все мои жилочки лопнули. Уже боле не запряжёте.
– Выселим тебя, Егор.
– Выселяйте. Мне уже всё едино.
Золотцев наполнил стакан самогоном и залпом выпил. И через минуту-другую уронил голову на стол.
То ли чувствуя его надрыв и правоту, то ли по его прошлым заслугам в гражданскую, Мирон всячески отстаивал Золотцева, и того не выселили.
…Старик перевёл потускневший взгляд на широкое, наливающееся золотым колосом, поле и, опершись на шаткие жерди изгороди, стал наблюдать за бегущими по хлебам волнами. Тихий свежий ветерок гнал их валками, накатывая один за другим, и теребил белую бороду деда Мирона, его серую холщовую рубаху и широкие выцветшие штаны. Он стоял в старых ичигах, с непокрытой головой, на которой шевелился мягкий белый пушок волос, готовый, казалось, вот-вот слететь с неё, как с вызревшего одуванчика белая шапка.
Дед Мирон стоял так долго, задумчиво и безучастно. Что-то в его голове роилось, происходила какая-то работа мыслей. Это было видно по выражению лица, по редкому шевелению бровей, по морщинкам, что глубокими бороздками пролегали от уголков глаз до самых висков, по вздрагивающим усам и бороде, когда он поджимал губы. Старик о чём-то настойчиво думал, видимо, что-то пытаясь понять и осознать, быть может, даже на что-то решиться. Сейчас тоскливый вид его уже не вязался с общим фоном весёлого утра середины лета. Старик теперь был как бы сам по себе, жил как будто бы в своём одиноком мирке. Он словно бы успел за короткое утро прожить жизнь, порадоваться ею и устать. Теперь задуматься о ней. А преподнесла она многое. Столько, что ни одна старикова голова будет трещать в поисках ответов. И не один год, десятилетия…
Груня, используя любую оказию, часто приезжала к Сурановым, оживляла их притихшую обитель. Радовалась, что они живы. Но через час-другой, как бы она не хорохорилась, настроение её падало, и в душу вновь вкрадывалась леденящая тоска. В Сураново она выросла, здесь похоронены прадед, дед, бабушка и мать. Отсюда Груня вышла замуж за Березовского паренька и уехала в соседнюю деревню. Жизнь прожила в ней, а к старости загрустила по родине. Манить стала, звать к себе, а как узнала, что друзья её молодости остались в Сураново одни-одинёшеньки и вовсе покой потеряла. Бывает, по какой-либо причине не повидает долго, то уж не знает, куда себя деть от беспокойства, вся душа истомится. И она приезжала, добровольно возложив на себя обязанности почтальона, тем самым, став живым источником информации и сведений. Вот так она, однажды, пошлой зимой привезла новость:
– А Танька-то от Фофана сбежала.
И