Первым отозвался генерал Прищепа.
– Мы знаем только то, что доносит до нас радио и стерео: непрерывные отступления профессиональных и добровольных соединений, измена патинов… Но каков истинный размер неудач? Насколько невосполнимы наши реальные потери? Нельзя ли полней осветить этот вопрос?
Мордасов «освещал вопрос» с такой охотой и полнотой, словно живописал грандиозные успехи, а не трагические провалы.
– Вы правы, генерал, вы абсолютно правы: неудачи, неудачи и снова неудачи! На Западном фронте удалось стабилизировать оборону лишь с помощью самого противника, не сумевшего использовать собственный успех. Вы знаете нашего уважаемого командующего Западным фронтом. Великую ложь произнесет тот, кто припишет маршалу военные дарования. Как командир полка он еще так-сяк, но командовать фронтом!.. К сожалению, наш великий лидер, ваш дядя, – он неодобрительно поклонился Пеано, неодобрительность, мы поняли, относилась не к тому, что у майора Пеано такой знаменитый и влиятельный дядя, а только к тому, что у знаменитого и влиятельного дяди такой незначительный и невыдающийся племянник, – ваш дядя, повторяю, чрезмерно доверяет маршалу – печально, конечно, но не нам осуждать непонятные привязанности великих людей, мы на проницательное понимание их поступков никем не уполномочены. Так вот, наши потери на Западном фронте составляют двести тысяч человек пленными.
– Двести тысяч? – ужаснулись мы все разом.
– Двести! – с воодушевлением повторил Мордасов. – Всех усилий теперь только и хватает, чтобы хоть временно сохранять стабильность фронта!
– Временно? – переспросил Гамов. – Вы, кажется, предвещаете нам поражение, генерал Мордасов?
– Не генерал, нет, только государственный советник, – быстро откликнулся Мордасов. – А раз не военный, то не вправе высказывать категорические суждения о стратегии. Поймите меня правильно… Если бы не ваши великолепные боевые успехи… Они как маяк в ночи, как звездочка в густых тучах! Десяток бы таких частей, как ваша дивизия, таких командиров… У кого бы тогда могла прозвучать пессимистическая нотка, кто бы тогда осмелился?
Мы молчали, подавленные. Что могли значить наши крохотные удачи перед