– Не совсем.
– Ну-ка.
– Когда я дотронулась до раны Софи, это было, знаете, как если б через пальцы в меня влили горячий, густой перчёный суп. И я видела шар, он светился красным и чёрным. Я поняла, что в момент ожога Софи на кого-то разозлилась, а потом на себя за это тоже разозлилась, почувствовала виноватой.
– А на кого и почему разозлилась?
– Не знаю. Этого мне не дано.
– Занятная метафизика. Давай-ка проверим твой пульс и доши.
Лекарь снова принялся играть на моем запястье, как на дудочке, и слушать что-то, понятное только ему.
– Скажи, Абели, сильно ли ты испугалась вчера исцеления Софи?
– Было необычно. Больно. Жутковато. Но в целом, наверное, я смогу повторить. Софи говорит, это дар, а не недуг.
– И это так. Но если только ты научишься целить тех, кого сама решишь исцелять, и закрываться от всех остальных.
– Я готова. Как это сделать?
– О-ля-ля, какая прыткая мадемуазель! – хмыкнул лекарь. – Поблагодари, что есть акупунктура – китайские иглы и целая наука о воздействии на человеческий организм.
Я покраснела.
– Благодарю, мсьё.
– Итак, вино, сидр и прочее будешь пить только, если захочешь открыться, или если я велю. Будем экспериментировать. Судя по тому, что я прочитал, с мужчинами тебе придётся вести себя осторожно. Увы, любовные утехи могут лишить тебя дара и попросту убить, в лучшем случае – свести с ума. В древности такое случалось. Что выпадет именно тебе, мы не знаем.
Лекарь ткнул пальцем в старинную книгу.
– Вы имеете в виду, что мне не дано выйти замуж? – пробормотала я в ужасе, не готовая распрощаться с мечтой о домике с развесистой грушей у крыльца, пятерых детках, о добром муже, большом, как медведь, который будет любить меня и приносить с охоты зайцев, курить трубку и шутить за ужином… Из-за этого я сойду с ума? Умру?.. Невозможно.
– Какой замуж? – буркнул мсьё Годфруа. – Тебе выбирать надо: жить или умирать. Замуж! Один замуж на уме.
– Простите, мсьё, – выдавила я из себя.
А перед глазами багряный ветер сносил черепичную крышу с домика моей мечты, бурые комья грязи вперемешку с травой и колючками от высохшего кустарника понеслись по милым, столь привычным моему воображению комнатам, буря со свистом и рыком ломала ветки груши, жгла молнией ствол, чернила копотью стены. И осталось пепелище. Брошенный обгоревший камин посреди поля с торчащей сиротливо трубой. И я рядом. Чумазая. Жалкая. Но живая.
– Абели… – послышалось откуда-то издалека.
– Абели! Я кому говорю! – рявкнул мсьё Годфруа, и я увидела его пушистые усы, сурово вздымающиеся над бледными губами, жёлтые зубы и покрытый серым налётом язык.
– Да, мсьё.
– Прекрати устраивать драму. В монастыре ведь жила, и так проживёшь.
Он протянул мне исписанные корявым почерком, местами рваные, с сальными пятнами листы.
– Перепиши это начисто, и разложи по алфавиту.
– Хорошо, мсьё.
– Можешь