Иногда мучитель, устав, просто коверкал мою фамилию, стремясь придать ей оттенок, который бы клеймил мои порочные наклонности: «пед», «педикулеза», «педиатр». Вершиной этой фонетической изобретательности было розово – рявкающее «педик». Остается добавить, что при желании мою фамилию читатель может посмотреть на обложке и по достоинству оценить филологические способности моего ворога.
Однако, как оказалось, это было только увертюрой. Благодатнейшую почву для упражнений в остроумии представлял собой мой физический недостаток. Дело в том, что при сильном внутреннем волнении я начинал (и начинаю) заикаться. Это обстоятельство стало мишенью для всех последующих выстрелов. Тот факт, что я продолжал не чувствовать себя Ниобидом[10], только подогревал усердие ревнивого божка. Травля началась с банального передразнивания, потом поднялась до вычерчивания зеркалом на школьной доске неких слов. Солнечный зайчик предательски содействовал моему обидчику. Самым нейтральным словом было вертлявое «заика». Пиком цирковой изощренности (и опять не без филологического таланта!) стало изменение всех слов, где есть буквосочетание с К, З, А, И до слова, так или иначе напоминающего мне (и окружающим, что особо важно, ибо это делалось для них) о моем речевом дефекте. Пример для иллюстрации: глагол «заколебать» (простореч. «надоесть», «измучить» и т. д.) неизбежно превращался в «заиколебать».
Учителя занимали по отношению к таким ситуациям позицию вооруженного нейтралитета. И я не виню их в этом. Чаще всего «неуставные отношения» имели место за пределами их взрослого взгляда. К тому же, учителя только в стенах школы были строгими тетями. Они же в другое время были матерями, бабушками, женами, сестрами. За школьными стенами у них кипела своя, более близкая им жизнь. Фанатиков профессии среди моих учителей не было.
Я вел себя, как истинный толстовец[11]. Это напоминало практические занятия по теории непротивления злу. Оппонент понимал сие как слабость (может быть, как я иногда думаю сейчас, он не ошибался), следствием которой была безнаказанность и он, удовлетворенный, увеличивал давление. Надо сказать, что почти во всех конфликтных ситуациях, обильно украшающих мои детство и отрочество, я вел себя подобным образом. Причиной были не только врожденные качества, но и осознание смехотворности происходящего. При всем его негативном влиянии оно казалось мне недостойным серьезного ответа. Как я понимаю сейчас, это было ошибкой, ибо сформировало во мне такие качества, с которыми я еще и сегодня продолжаю сталкиваться. Если продолжать рассуждения в этом направлении, то можно сказать, что роль циркача сегодня перешла в другие руки, и я, согласно выработанной в детстве привычке, продолжаю придерживаться глупой тактики непротивления. Я еще и поныне считаю, что не следует реагировать на каждое