Спустя неделю водитель не смог поехать, потому что в городе вовсю шли бои. Как я сожалел, как я сокрушался о том, что уехал, знаю только я и Господь Бог, – низким голосом, словно на исповеди, проговорил с чувством Эдуард. – Я вымещал зло на дровах, которые каждый день приходилось колоть. Мне не хотелось общаться со своими сверстниками. Они, уехавшие в самом начале и не различившие кровожадного лица войны, казались мне детьми. Простые человеческие радости не утратили своего очарования и силы над ними, а мои мысли были заняты отцом. Каждый день по несколько раз в голове прокручивался последний разговор. Доброта сквозь строгость и непреклонность, проявляющаяся в заботе о нас, а особенно во взгляде глубоко посаженных, с возрастным прищуром карих глаз, – теперь я вспоминал такое привычное лицо с новыми для себя чувствами. Когда я помогал в чем-то по хозяйству женщинам – а вместе с нами жили очень много беженцев, на которых тоже нужно было рассчитывать еду, воду, тепло – мыслями я бывал с отцом. Одним из ярких открытий, от которого к горлу подступил ком и глазницы переполнились слезами, для меня стало осознание того, что в какой-то момент я перерос отца. Сафия, чтобы ты понимала, это был безусловный авторитет, строгий глава семьи, который был чужд внешним проявлениям эмоций и чувств, но у которого любовь выражалась в том, чтобы довезти до школы, спросить, как дела и нужно ли чего – причем после этой фразы он каждый раз выдерживал многозначительную паузу, давая понять, что на него можно рассчитывать, – пока снимаем урожай с деревьев или грядок, рассказывать о голоде, который испытали старшие в депортации, чтобы мы научились ценить каждый кусок хлеба. Любовь родителей в этом и заключается – в том, чтобы передавать мудрость, накопленную за годы жизни, во имя неповторения новым поколением ошибок предшествующих. И в этом он проявлял самую высшую степень любви, – тут голос Эдуарда сорвался. Сафия долго слушала тишину по ту сторону телефона. Потом послышались шаги, какие-то приглушенные звуки, шум воды и, наконец, – Извини, я отходил попить воды.
– Да, конечно, – сказала Сафия.
– Через месяц после моего возвращения до нас дошла весть, что отца убили.
– Астагlфируллахl, – воскликнула Сафия, надеявшаяся, что рассказ идет к иному концу.
– Да, после ночной бомбежки он по обыкновению шел проведать соседей, когда снайпер выстрелил, – тяжело сглотнул, – выстрелил ему в голову.
– Дала геч дойла цунна! Дала гlазот къобал дойла цунна!28 Ты же понимаешь, что он в лучшем мире, – ей очень хотелось успокоить его.
– Вот такое наследие мне оставила эта война, – как бы не слушая Сафию, произнес он.
– Такое наследие она оставила каждой семье, – сказала Сафия, задумавшись.
– Но не каждому она оставила сожаление на всю оставшуюся жизнь, – возразил Эдуард.
– Эдуард, если ты о чувстве вины, то от тебя в этой истории ничего не зависело, – с жаром заявила Сафия.
– Иногда понимаю, – помолчал, – или хочу так понимать.
– Ты