– Знаете, – сказала Люся, – я бы хотела быть на портрете помоложе. Немножко. Покрасивее. В голубом платье. Потом волосы, у меня, видите ли, аллергия на любую краску, а всегда хотелось быть с такой рыжинкой. Ну, вы понимаете?
– Чего тут не понять, – сказал художник. – Все хотят, чтоб с рыжинкой. Идите, переодевайтесь. И кота берите.
Люся замялась:
– Платье я не купила, не успела, вы платье как-нибудь сами, пожалуйста. А котик у меня такой, знаете, своеобразный. Пушок! Пушок!
Художник только крякнул, увидев Пушка, подобранного в младенчестве и за два года превратившегося из трогательного, жалобно мяукающего комочка в наглую, бесчувственную и прожорливую скотину, причем все эти качества явственно читались на шкодливой морде. Но Люся его нежно любила.
– Котика тоже подправим, – решительно сказал художник.
Нафотографировал Люсю и кота и ушел с авансом.
Не исчез, не обманул, через неделю принес портрет.
Тетки из Люсиной бухгалтерии, пришедшие оценить и ремонт, и портрет, проглотили свои раздвоенные языки.
С портрета со скромным лукавством глядела сидевшая в кресле молодая красивая женщина с рыжеватыми волосами, в открытом голубом платье, немножко похожая на Люсю, а на коленях у нее развалился огромный рыжий кот чрезвычайно умильного вида.
Но было на портрете кое-что еще, от чего заткнулась даже главная кобра Кира Семеновна.
На картине рядом с креслом был дверной проем в прихожую, и художник нарисовал в этой прихожей вешалку, на которой висели мужской плащ, мужская куртка и черная мужская шляпа.
Это был очень хороший художник.
О путях неисповедимых
Вот, например, Надя.
Интеллигентнейшая семья, на каждой ветке генеалогического древа которой угнездилось по профессору с искусствоведом. Фортепиано. Художественная школа. Три иностранных языка. Почти золотая медаль. Институт, готовящий безработных с изящным образованием.
Поклонники появлялись, так как Надя не то чтобы красавица, но мила, несомненно мила.
Поклонники исчезали, испытания ужином в семейном кругу никто не выдерживал. То у них и с единственным языком проблемы, то рыбу вилкой ели, то их до нервной дрожи пугала Надина бабушка выяснением границ художественно-музыкального кругозора.
– Замечательный мальчик, Наденька, – говорила бабушка после бегства поклонника, – просто замечательный. Но – увы! – не нашего круга. Куда за него замуж?
Надю отправили на дачу. Хилая яблонька неожиданно испытала пароксизм плодородия, и Надя потащила домой в руках два тяжеленных пакета яблок, а в сумочке на плече – килограмма три маленьких твердых груш.
Электричку она худо-бедно пережила.
Неизвестно, что именно подействовало на воспитанную Надю, которая за всю свою жизнь даже слово «задница» ни разу не произнесла вслух, – то ли оттоптанные напрочь ноги, то ли оттянутые пакетами руки, то ли съезжающая с плеча сумка, но когда в троллейбусе