Лицо брата Ингольберта никогда не покидала доброжелательная, если не сказать ласковая, улыбка. Даже когда Вальтер его стал подначивать, неся какую-то блудотень про искушения плоти, а также сговорчивых и пышнотелых служанок, он только качал головой и улыбался. Осмелев, Айдан попробовал завести с ним обычный свой разговор про Дейермера, но Ингольберт весьма уверенно заявил, что ничего о нём никогда не слышал, и посоветовал – коли уж ты, говорит, грамотный – чаще читать священное Писание. Да я-то что, против как будто? – фыркнул про себя монашек. – Вот если бы там про Дейермера что было – не вылезал бы оттуда!
А раз не получалось насыщать грядущую книжку содержанием, Айдан стал фантазировать по поводу миниатюр. Каким бы вышел Дейермеров отряд из-под пера ланцигских иллюминаторов? Повесили бы у предводителя над ухом демона с крылышками, непременного соучастника злых дел? Отринули бы они прискорбное искушение изобразить всех жалкими, с искажёнными пропорциями – обычная месть хронистов язычникам, – убоялись бы разных нетривиальных персонажей? А может, сказали бы, что важен только Дейермер и его бы отрисовали с бородой, как полагается, всех остальных оставив неоформленным сонмом? Айдан представил, как вожак бредёт среди редких, чем-то на разветвлённые кистени похожих деревьев, протирает боком узорный синий фон, а за ним шествует, бряцая латами, многоногое, многоголовое чудовище. А как поступят с Обратной Стороной? В Аойне бы сплели чёрные, золотые загогулины – и вот тебе провал не пойми куда, впадающий в орнамент на полях; гевинтерцы приземлённей – нарисуют чёрное пятно на земле и скажут, что так и надо.
Между тем, Вальтер оказался не только воякой, но и практически бардом: на второй вечер достал лютню и давай распевать разбойничьи удалые песенки. Голос у него был мощный, а пальцы так и бегали по струнам; тени плясали на блестящей алой равнине его лба, золотистые змеи копошились в бороде, и каким-то языческим лукавством полыхали глаза – такого запросто представишь на миниатюре в роли Падшего-искусителя ведущим за собой танцующие души прямиком в чёрную глотку Долины Утрат. Все собрались послушать его: Фродвин укатывался над незатейливой похабщиной, Виллем молча пил, Годфруа сутулился, кулаки упрятав между коленями. Она сидела чуть поодаль, но тоже внимала; предательский огонь, проникнув под прежде непроницаемую маску из теней, выхватывал один из уголков её довольно тонких и бледных губ – и этот уголок временами чуть приподнимался. Когда Вальтер в очередной раз отставил свой инструмент, отшучиваясь и заявляя, что не всё из описанного в последней песне довелось испытать лично ему – что, конечно же, вызывало только новый взрыв хохота, – она поднялась, подошла к нему и сказала, что тоже хотела бы сыграть, хотя, быть может, и не к такому увеселению всех присутствующих.