Некоторые чрезмерно сердобольные, добрые дамы высказывали догадки, что, может быть, человеку, в углу стоящему, плохо, что ему немедленно требуется помощь, и даже срочная, медицинская, видимо, помощь, прямо сейчас, немедленно.
Некоторые сердитые граждане, горячась, обзывали его хулиганом.
Столяр слышал всё это продолжал стоять в углу своём, на голове.
И вот уже музыканты, играющие на сцене, принялись, один за другим, любопытствуя, приподниматься и смотреть изумлённо в угол, где стоял, к потолку ногами, упираясь в пол головой, перевёрнутым столпником, Столяр.
И вот уже некий скрипач, исполняющий сложный пассаж, не удержавшись, вытянул шею, да подлиннее, чтоб разглядеть получше субъекта, действительно странного, стоявшего на голове в темноватом дальнем углу, и скрипка негаданно выскользнула у него, зеваки невольного, из-под выбритого с утра, полноватого подбородка, и смычок, мгновенно скользнув кривовато и вкось по струнам, из инструмента извлёк непотребный какой-то визг, вместо желанного звука, и на сцене все рассмеялись.
И вот уже вокруг Столяра зароилась и собралась внушительная толпа обеспокоенных граждан:
– Что с ним?
– Кто он? Откуда?
– Почему во время концерта стоит он на голове?
– Как дошёл он до жизни такой?
Все, решительно все обратили на него – наконец-то! – внимание.
И он своего добился.
Прослушивание, нарушенное Столяром, прекратилось.
И тогда он медленно встал с головы утомлённой на ноги – и, торжествуя, с видом победителя, шагом размеренным шествуя вдоль рядов кресел к двери, (открытой предусмотрительно) в шоке пребывающей администрацией, невозмутимо, с достоинством, спокойно покинул зал.
Вслед за ней – вторая история.
Однажды Столяр сидел в зале консерватории на концерте. Не Бог весть какой был концерт, но всё же приемлемый.
Сидел, как все люди вокруг, спокойно. Музыку слушал.
И всё бы тихо да мирно сладилось, и ничего бы не было необычайного, всё бы, глядишь, и минуло, всё бы и обошлось, да была здесь одна загвоздка.
Музыка-то была хорошая. Точно. И слушать бы её да слушать, с немалым, что приятно всегда, удовольствием и с пользою для себя.
Но всё время, увы, раздражала внимавшего музыке Столяра идиотская, да и только, безобразная просто лысина сидевшего впереди него нарядного толстяка.
Все лысины, вроде, как лысины, а эта – нет, не такая, как у всех, не такая, и точка.
Во-первых, большая. Больше, чем у Ленина, у вождя мирового пролетариата. Больше, чем у всех вместе взятых старых членов политбюро.
Во-вторых, какая-то пегая, вся в нездоровых пятнах.
В-третьих, шишка на ней, под кожей, здоровенная, с половину боксёрского кулака.
В-четвёртых, потная слишком, и воняет ведь от неё просто невыносимо.
И в-пятых, зеркальная, ишь ты, ну прямо как отшлифованная, и все огни отражаются в ней, как в кривом зеркале, и