Глеб Веньяминыч получил лучшее, на что мог претендовать провинциальный дворянин. Мягко и умело его отговорили от столичных распутств, от политической стези, еще от каких‐то заблуждений. Учителей пристально отбирала Елизавета Николаевна и чаще положенного недовольно качала головой, убедившись, что эрудиция педагога недотягивает до ее высоких кондиций. Мальчик рос добродушным, трудолюбивым, не бунтарем и не тряпкой – как раз то, что надо. Матушкин длинный нос на его лице чудесно вписался в породистое вытянутое лицо Шаховских. Так что теперь и нос казался умеренным, и подбородок не торчал на лишние полвершка. Волосы он унаследовал темные, вьющиеся, как у прадеда-кавалериста, а глаза малахитовые, задумчивые, такие впору графу Монте-Кристо. Другими словами, княжич получился редким красавцем.
Пока заводик приносил невеликий доход, Глеба готовили к профессорской карьере, заставляли зубрить энциклопедии, языки, названия древних городов и трудновыговариваемые имена правителей. Поначалу отпрыск противился, но заманчивая картинка, нарисованная родителями – пышная кафедра при императорском университете и бурные аплодисменты растроганных коллег, – поборола в нем недостаток усидчивости.
Однако вместе с Глебом Веньяминычем рос и завод. Когда княжичу стукнуло пятнадцать, Шаховские числились в первой сотне омских богачей и постоянно ползли вверх в этом почетном списке, которому, если честно, верить вовсе не следовало. Тогда князь-отец срочно поменял воспитательную политику: он стал готовить сына в аграрии. Раз есть чем кормиться дома, зачем искать вольных хлебов? К такому повороту сын оказался не готов и отпросился в Европу – попутешествовать, партнеров-толстосумов посмотреть, иностранным мадемуазелям удаль молодецкую показать. На том и договорились.
Вернувшись в 1895‐м в возрасте двадцати семи лет, Глеб Веньяминыч заявил, что в одном из французских живописных салонов встретил свою судьбу и намерен провести длинный остаток лет рядом с ней. Родителям оставалось только порадоваться, что сыно́вья избранница оказалась все же русской дворянкой, а не испанской рыбачкой или немецкой пастушкой, и они стали радостно готовиться к празднику.
Веньямин Алексеич с годами превратился в абсолютного Манилова: делами ведал поверхностно, все повесил на ретивого Мануила Захарыча, а свободное время посвящал философии, литературе и богословским беседам с батюшкой Порфирием. Дальше собственных владений не смотрел и Глебу не велел:
– Я, mon cher[39], – вел он назидательные беседы с сыном под предлогом передачи ценного хозяйственного опыта, – целью своей жизни ставлю комфорт и благосостояние своих ближних, тех, кто