Но у меня есть своего рода оправдание перед ними и перед специалистами. Я хочу понять, насколько это вообще возможно, его, как человека, его душу. И мой интерес не потребительский и не гаденькое я в нем хочу разглядеть. И в то же время я не равнодушен, и не беспристрастен. Мне жалко этого человека. Да, он мне интересен, как поэт, моя душа тянется к его душе, но, главное, я его жалею. Может быть, «на том свете» он нашел наконец-то утешение, а, может быть, и нет, но на этом-то его никто еще ни разу не пожалел. Получится ли у меня – бог весть!
Меня извиняет только то, что я искренен, да и жалость – единственное бескорыстное человеческое чувство. И мне его неимоверно жаль. Вот возьму сейчас и выпью сто грамм за его душу. Пусть простятся ему все грехи вольные и невольные!
Царствие ему небесное!
Прощание Франсуа Вийона
Зима в тот год, как с ума сошла. Сразу после Рождества начались снежные метели, лишь изредка утихающие и даже перемежавшиеся ленивыми дождями. Они заметали Париж снегом и людям приходилось идти по щиколотку в нем, все время запинаясь о мусор и камни. Помои, которые выливали на мостовые, сразу же становились каменными. Птицы куда-то исчезли. Обычно они рылись в мусоре и помоях, дрались друг с другом, а тут просто исчезли и непонятно, чем же они стали питаться. Небо все время было затянуто серой и грязной, тяжелой на вид, массой туч. Даже опроставшись от излишнего снега, тучи не становились светлее и не превращались в облака. Как выглядят солнце, луна и звезды люди забыли.
И тем не менее вечер седьмого января 1463 года оказался еще хуже. Париж продрог до кишок. На пронизывающем ветру стучат в ознобе стены домов и лавок. Ветер то воет по-волчьи, то стонет, как смертельно раненый человек. Дома съежились, натянув пониже крыши. Даже виселица Монфокон, своей тушей закрывшая половину Сены, подтягивает этот стон, а висящие в ее окнах трупы, стукаясь друг о друга, натыкаясь на стены, аккомпанируют своими костями и играют, и поют дьявольский мадригал в честь бездушной ведьмы Зимы.
На улицах ни души. Впрочем, может кто-то и пробирается по своим делам, но в свинцовом и грязном тумане не видно ни зги. Если кто-то и идет, то молчит и прикрывает рот шарфом, а дышит с огромным трудом. Вот волки, те не молчат и их вой ножами и кинжалами кромсает дряблое тело парижских улиц.
Кажется, конца-краю не будет этому ужасу. Люди все, кто мог спрятались в своих лачугах и комнатушках и чувствуют себя, словно в могилах.
Ночь взорвана и изорвана метелью. Волчий вой, как нож под сердце. Невозможно дышать, того и гляди, задохнешься от недостатка воздуха. Продрогло сердце, разум чуть мерцает.
От холода окончательно спряталась луна, убежали подальше от Парижа звезды. Не светятся окна домов. Первобытная тьма расползлась по всему городу.
И только в трактире «Сосновая шишка» кто-то есть. Сквозь наглухо закрытые ставни видны сполохи