Через некоторое время барьер недоверия пройден и Устиния Яковлевна рассказывает о своей жизни, о детстве, юности, наступлении немцев на Горелово, гибели мужа в первые дни войны, о неудачной попытке выехать в эвакуацию, о том, как попала на волховский фронт, о своих фронтовых мытарствах с двухлетним ребенком на руках, об одной пайке на двоих много месяцев подряд. Говорить ей приходится громко, её соседка по палате у меня за спиной вздыхает, чувствую позвоночником – недовольна, но не прерывает её речь.
Устинья рассказывает о своём втором замужестве после войны, о сыне, уехавшем в армию и оставшемся в Архангельске, женившимся там, о внучке, приехавшей с севера снова в Ленинград, о своих сбережениях, на которые была куплена квартира для внучки, о том, как внучка забрала ее к себе, потом продала квартиру Устиньи и, в итоге, положила её в богадельню. Своё пребывание в богадельне она считает несчастьем.
– Докатилась до богадельни, – так она и повторила несколько раз. Я понимаю, что здесь сидит глубокая обида и неприятие и своего нынешнего положения, и тех людей и обстоятельств, которые тому способствовали.
– Какая может быть в старости любовь, только покой или страдание, – неожиданно заявляет она, чем меня очень удивляет – это почти дословно повторённое ей высказывание Сухомлинского, которое приводила в своем отчете наша сестра милосердия Галина С. Звучит разумно, однако что-то в этом есть неправильное – оставляю в памяти пометку задуматься над этим позже.
Спрашивает про меня. Говорит, что я, наверное, молодой. Я себя таковым не считаю, но узнав от Устиньи Яковлевны, что ей уже 104 года, говорю, что по сравнению с ней я вообще – мальчик. Подумать только, 104 года! И такая разумность.
Спрашивает про детей. Про себя говорить неинтересно, что немного странно для такого закоренелого эгоиста, как я. Хочется больше узнавать другого человека, открывать его вселенную для себя. Такое чувство, будто движешься, и за каждым поворотом возникает новый поворот и горизонт раздаётся вширь и открывается образ и путь жизни другого человека, о котором ты полчаса назад не имел ни малейшего представления, пока не свернул по ошибке не в ту палату.
Наконец мы проваливаемся в реальность под названием Любовь. Я это ощущаю по изменившемуся визуальному ряду, глаза наполняются влагой, готовые и плакать и смеяться одномоментно, а сердце – покоем и принятием всего окружающего. В этом состоянии уже не нужно говорить ничего, но Устиния продолжает рассказывать. Она так напрягает горло, что я начинаю волноваться, как бы она не охрипла после столь длительного монолога. Прикасаюсь к её горлу, хочется, чтобы любовь исцелила все её раны и взвалила на себя все её немощи. Разглаживаю волосы. Она придвинулась к самому краю постели, я же, утомившись за первые полчаса стоять полусогнувшись, взял в коридоре стул и присел возле неё.
Когда забирал стул из коридора, отметил ещё одну интересную особенность – неотвлекаемость. То есть я помнил, что есть соседка за спиной, которой мы мешали своим громким диалогом… и в коридоре, я отметил, тоже кто-то