Флаг-офицер долго молчал, потом спросил, медленно подбирая слова:
– Монархия… исчезла… Ленин – мразь, Керенский – паркетный шаркун. А… Россия? Мы-то – как? Это же неправда!
– Я вам вот что скажу: «Не прикасайтеся помазанному моему!» А коли прикоснулись – ответ держать надобно! И будем держать… Я должен идти, честь имею.
– Я провожу.
Спустились по лестнице, «мармулетка» подала фуражки и сделала каждому книксен – воспитанная была девица, тут же появился адмирал, на нем была черная прежняя форма: сюртук с золотыми орлеными погонами, Георгиевская сабля «За храбрость», ордена. Бледное, почти белое лицо и помертвевшие глаза выдавали событие чрезвычайное:
– В экипаже идет митинг, господа. Большевики окончательно взорвали флот. Двадцать тысяч на плацу. Требуют красных знамен и моей немедленной отставки. Едем.
Вышел первым, офицеры шли позади, «линкольн» стоял на своем месте. Усатый офицер-шофер нажал стартер, автомобиль взревел, тронулись.
Ехали медленно, пробираясь сквозь десятки, а может, и сотни людей, спешивших на митинг. Шли с красными флагами и доморощенными транспарантами с вечными призывами: «Долой войну!», «Долой министров-капиталистов!», «Да здравствует республика Советов!».
– Здесь тоже есть «Совет»? – поинтересовался Дебольцов, и шофер сразу же зашевелил тараканьими усами:
– А где этой дряни теперь нет, полковник? Укажи мне такую обитель…
Машина медленно поднималась в гору, надсадно ревел мотор, холмы были еще зелеными, и вдруг внизу, совсем близко, руку протяни – ударила по глазам невиданная синева, первый раз в жизни видел Дебольцов такое.
– Море… – таинственно произнес шофер, заметив немой восторг Дебольцова. – Кто один раз увидел – не забудет и вернется, это закон!
Но вот послышалось стройное пение, то была «Русская марсельеза», пели истово, медленно, словно религиозный гимн, – без прыгучего французского задора. Песня отлетала от холмов, словно мячик, слова смешивались, и вместо: «Мы пойдем в ряды страждущих братий» – слышалось: «Мы пойдем… мы злодеям… мы братья…»
Выехали к плацу, там гудела и мельтешила огромная толпа – матросы, офицеры, рабочие, мужичье и дамочки с зонтиками – те держались в отдалении, обнаруживая лишь простое любопытство.
А песня давила, ввинчивалась в мозг, лишала зрения и слуха – первый раз в жизни понял в этот миг полковник Дебольцов, что значит неудержимая, хлещущая из пропасти ненависть. Он захлебнулся ею, из последних сил сдерживая рвотный мат.
– Что, старший лейтенант, сладостно вам? Каков хам в зверином обличье?
Толпа била смертным боем офицера, юный матросик с лицом церковного певчего огрел комлем по согбенной спине, изо рта несчастного фонтаном ударила кровь, его начали топтать, безобразно давясь словами, смысла которых невозможно было разобрать, вдруг вынырнул неизвестно откуда патлатый унтер в рваной, окровавленной