Я разделся, уселся с дочерью на коленях и осторожно поинтересовался:
– Как дела?
– Нормально, – Тома гладила Настино белье. – Как у тебя?
– Слава Богу, зима закончилась. В лаборатории стало теплей, а то, представляешь, паста в ручке застывала – нечем писать было в журналах.
Мы оба ощущали неловкость. Тома ждала расспросов.
Мне и вправду хотелось знать – выходит она из декрета или нет?
– Что толку в конце учебного года? Теперь уже только осенью.
– А Настю куда?
– Попробую подготовить в ясли. Или с бабушкой.
Как я мог бросить ее, такую смирную и беззащитную?
– Ты в порядке? – вывела меня из транса Тома.
– Что? Да, конечно.
– Мы теперь чаще выходим на улицу – присоединяйся, когда свободен.
– А вы встречайте меня на приезде – я непременно останусь с вами.
Я пробыл в тот день у семьи вплоть до Настиного отбоя. С Томой расстались очень сердечно. Однако от возвращения прежних отношений мысли мои были далеко.
Холодок и Альфия куда-то ушли. Я сидел в полутемной лаборатории. Внезапно дверь открылась, и грузной поступью вошел Ручнев. Он тяжело опустился на свободный стул.
– Слушаешь вражеские голоса? События в Москве развиваются куда быстрее, чем в стране.
Я не отреагировал.
– Ельцин мутит, как агент ЦРУ.
– А мне, кажется, он порядочный человек. Крутого нрава, но порядочный. Довольно либеральных взглядов, справедлив. Начинал на Урале. Умеет заставить подчиненных работать. Рука у него тяжелая – суд вершит скорый. Пресса вообще считает его одиозной фигурой.
Последовала долгая пауза. Ручнев подыскивал слова, почесывая неудобосказуемое место. Похоже, он явился ко мне набраться политграмотности.
– Если Ельцин придет к власти, будет придерживаться жесткой линии.
– Для коммуняк утешительного мало, – зацепился Вовок. – Я уже вижу петлю на твоей шее.
– Рад, что ты не держишь зла, а умру со словами «Да здравствует советская власть!»
Стул жалобно скрипнул под телом Ручнева.
– А как ты хотел? За все грехи перед народом кому-то следует отвечать.
– Звучит пугающе, но не убийственно. То, что меня нагнали с райкома, и он до сих пор меня преследует, не звучит оправдательным мотивом? И потом – в стране миллионы коммунистов, ты их всех собираешься вешать?
– Мне интересен только ты, как пятно на нашей фамилии.
– Какую фамилию ты считаешь нашей?
– Мой дед был Апальковым.
Апалькова – девичья фамилия моей мамы.
А время уже к отъезду. Я закрыл лабораторию и мы вместе вышли из корпуса.
Все-таки аэродром – отличное место, где заблудшая душа может поразмыслить над тем, как жить дальше. Мне повезло, что сюда попал.
Однажды Ручнев подловил меня за работой над рукописью, которую я быстро убрал в ящик стола, что не ускользнуло от его взгляда.
– Оперу пишем?
– Ему,