Как-то незаметно для меня сын перескочил период цветных карандашей и книжек с раскрасками. Мы увлеклись с ним устным творческим сочинительством – наши вымышленные герои полны благородства, бесстрашны и веселы. Как автор и человек, сын мой был чувствительным и нежным, показывал хорошо развитое чувство честной игры. Короче, идеалист, которому еще далеко до цинизма.
Был ли я честен до конца с собой? Видел ли рядом с ним тень его матери?
Возникали сомнения. Но, видя его загорелые щечки и сияющие глаза, решил – причины, в конце концов, не имеют значения. Важно, что нам вдвоем весело. Он не был намеком на меня или мать – он был личностью сам по себе.
И я любил его больше всего на свете.
Вот интересно, любят ли все остальные отцы своих сыновей так же сильно как я? Это казалось мне невозможным. Я готов был умереть за него, убить ради него….
Перед Днем Печати отвез Витю в Розу.
Теперь сидел в тени от клонящегося к закату солнца и, вглядываясь в прошлое, пытался понять – когда в моей жизни умер смех беззаботный?
Деревья в вечерних лучах, шелест листвы, птичий гомон были неописуемым счастьем; но глубоко внутри, как заноза, сидела острая боль от сознания, что не с кем мне разделить его. И это чувство, так странно смешанное из счастья, боли, меланхолии, грусти и безнадежности, грозило стать обычным состоянием на долгие годы. Это заставляло задуматься, хотя знал – логика моя небезупречна.
Конечно, расстроился из-за того, что услышал днем от Акулича. Но все равно нельзя делать глупостей впопыхах. О чем я? Да о том, что не стоит ввязываться в подковерную борьбу за кресло редактора ни на чьей стороне. Мое дело – достоверная информация для читателей.
Вдруг стало жизненно необходимым вспомнить, кто первым встал из-за стола на банкете. А дело вот в чем….
Когда последний участник торжества вошел на веранду (а это был редакционный водитель) и окинул сидящих взглядом, возникло замешательство.
– Садись, Виктор Иванович, чего ты? – сказал Кукаркин. – Вон же свободное место.
А тот вдруг:
– Если я сяду, нас будет тринадцать. А бабушка мне говорила: когда вместе обедают тринадцать человек – кто первый встанет, тот первый умрет.
– Не пори чушь! – нетерпеливо сказал новый редактор. – Садись скорее, гусь стынет.
Виктор Иванович немного помедлил, смежил веки, как для молитвы, поджал губы и опустился на стул с таким видом, как будто предвидел свою скорую смерть.
Мы пили, ели, болтали, шутили, смеялись….
Секретарша взялась гадать по руке. Взглянув на мозолистую ладонь Акулича, без обиняков ему сообщила, что такой короткой линии жизни отродясь не видала.
Федор лишь насмешливо хмыкнул, а мне на ухо шепнул:
– Это она перед редакторами выделывается.
– Меня не научите херомантии? – обратился я к секретарше.
– Способность эта особенная, не каждому