Мужчина теперь почти бежал по перрону и, когда поезд остановился, оказался ровно напротив двери нужного ему вагона. Проводница сошла на платформу, протёрла тряпкой поручень и открыла дверь в тамбур.
Старушка выбралась на перрон одной из первых – в стареньком пальтеце, перехваченном крест-накрест платком. В руках у неё были чемодан, перевязанный верёвкой, и корзинка, закрытая поверху дерюгой.
– Мама, – сказал мужчина, обнимая старушку, – здравствуй, мама!..
Она плакала и целовала его в обе щеки.
Он взял в одну руку чемодан, в другую – корзинку и повёл бабульку к выходу. На привокзальной площади он остановился и, не в силах скрыть радости, показал на стелу, установленную в честь Победы, и на открывающуюся за ней панораму:
– Вот это – наш Невский! А там – Лиговка!..
Он вёл её по улицам и показывал город, в котором она никогда до этого не была. Его лицо светилось такой любовью, словно под Богом оставались только они вдвоём с матерью.
– Какой большой город… – прикрывая рот ладошкой, говорила мать. – И людей-то сколько!.. Они что, все друг друга знают? Или приезжие?
Мужчина счастливо смеялся и что-то отвечал.
– А вот, – показывал он куда-то вбок, – смотри: это шаверма. Ты когда-нибудь пробовала? Хочешь, я тебя шавермой угощу? Очень вкусное мясо. У нас тут всё вкусное…
Бабушка отнекивалась, и они шли дальше. Наконец они добрались до коммунальной квартиры, где он жил в одной из комнат. Там стояли видавшая виды кровать, шифоньер и тумбочка с двумя старыми табуретками возле.
– Это временно, – пояснил он матери, – пока у меня там, в квартире, ремонт делают… Ну, кафель меняют, сантехнику новую устанавливают, потолки белят… Поживём пока здесь, а в следующий раз я тебя уже в хорошее жильё приглашу.
Он с детства не умел врать, особенно ей.
Мать сняла пальто, он – плащ, и когда разулся, чтобы надеть тапочки, мать увидела его протёртые носки. Она распаковала корзинку, и комната наполнилась запахом приготовленной по-домашнему курочки, малосольных огурцов и хлеба, ещё позавчера тёплого, из печи.
– Давай хоть поедим по-человечески, сынок, – сказала она. – Трудно тебе, чай, тут живётся.
– Ничего, управляюсь, – всё так же с улыбкой глядя на старушку, сказал мужчина. – Только вот Таська, помнишь, жена моя, ушла. Но я не сержусь.
– Господь ей судья, – расстилая на тумбе скатёрочку, сказала мать. – Я знаешь чего, сынок, приехала-то? Тебя с собой забрать, к нашим. Совсем в деревне мужиков не осталось, а дом рук требует. Я уже старая, еле-еле с огородом справляюсь. Приезжай… Мне одна радость: схоронишь меня как положено, а то чужие люди на погост понесут… не дело это.
Он ел, держа куски курицы руками,