* * *
Можно, наверно, сойти с ума,
если тот час настал,
если вокруг ветров кутерьма,
Северный Казахстан.
Степь та в белёсой траве мертва,
ждёт, как сурка питон.
Здесь бы напиться воды сперва,
а умереть – потом.
Глаз устаёт. Тут простор сквозной.
Солнце не может сесть.
Здесь до серёдки прожарит зной,
если серёдка есть.
Здесь я осунулся, одичал…
Дело, наверно в том,
что, как тифозник, степь по ночам
дышит горячим ртом.
Скулы ей судорогой свело.
Это – какой-то шок.
Ей, как и нам с тобой, тяжело,
превозмогать ожог.
Всё измолотит своим цепом
лютых ветров отряд.
Этот свирепый антициклон
люди не победят.
И не покажется вовсе – нет! —
вялотекущим сном
этот совсем настоящий бред,
этот жары дурдом.
* * *
Ветер, как сыщик, рыскал
низких глухих басов
в зарослях тамариска,
сдерживавших песок.
Не выносящий тени,
рос из последних сил
южный двойник сирени
(здесь его звать жынгыл).
И в той бескрайней шири,
там, где недель бурда,
происходило в мире
то же, что и всегда.
Ястреб – лишь он не дремлет.
юрких мышей гнобя…
Я, как жынгыл, всё время
сдерживаю себя.
Майские ждёт он грозы,
чтоб посреди песков
вдруг распуститься гроздью
ласковых лепестков.
Снова любуюсь ими,
и когда дремлет зной,
знаю: меня обнимет
тёплый ветер степной
* * *
В палатке вьюгу я стерпел
и онемел, когда я выжил:
глаза тюльпанные степей
раскрылись по команде свыше.
Ещё местами снег лежал,
и лету не было резона,
но душу резал без ножа
тот алый свет – до горизонта.
За что я это заслужил?
Я только без году неделя.
Я был всего лишь пассажир
на мокрой палубе апреля.
И жаркий солнечный огонь
в минуту осушал болотца…
Я ждал мгновения того,
когда та кровь в мою вольётся.
Наверное, всё дело в том, —
и в этом вовсе нет обмолвки, —
что мне хотелось стать цветком,
который вечно в самоволке.
* * *
Висит тошнотный этот день,
нельзя нигде охолонуть.
Жара, как в преисподней, где
от зноя закипает ртуть.
Палатка — душный саркофаг,
и дело в том, и дело в том,
что солнце здесь не друг, а враг,
который вялит нас живьём.
Но это солнечное бра
не заслужило бранных слов:
чтобы постигнуть