ЧАСТЬ I
ГЛАВА 1. КЕЙ-АККОРД
Я не помню жизнь без музыки. Она сопровождала меня с самого рождения. В ту самую секунду, когда доктор поднял новорожденного меня над головой, как Симбу1, чтобы предъявить миру, родовая палата была наполнена чарующими звуками песни. Не только моим первым криком, но и волшебными нотами, из которых ловко складывалась мелодия. Я бы сам никогда не вспомнил, спасибо маме, которая годы спустя напомнила мне. Это были «Queen» с их классической «Богемской рапсодией», тот самый странный момент с оперной вставкой из-за которой в околомузыкальном мире было так много споров. Музыка разливалась по палате, качала на волнах, подхватывала дивными голосами, вопила из динамиков почти на всю громкость. Она же и заглушила мой первый крик, вдруг скакнув на высокую «си» и перейдя в тяжелое гитарное рок-соло.
Акушерка, прижав меня к груди, осторожно передала на руки маме, а сама отошла и продолжила восторженно слушать песню, отбивая в такт ногой.
С того самого дня музыка стала неотъемлемой частью меня. И где бы я ни находился, куда бы ни шел, куда бы ни бежал, летел или плыл, просто перемещался по горизонтальной поверхности без всякого смысла, она всегда звучала в ушах. Она стала мной, даже больше. Скорее, я стал ее частью. Частенько, по утрам, себя и всю свою человеческую основу я собирал из ее звуков, совершенно растворяясь в ней.
Кто-то там придумал, что в одной октаве всего семь нот, но я всегда был готов поспорить. Ведь кроме всем известных до, ре, ми, фа и так далее до следующей октавы, как и в спектре цветов – оттенков, существовали полутона. Надо было всего лишь суметь услышать их. Например, моя любимая нота «соль» содержала около ста пятидесяти полутонов, почти как розовый цвет, а жирная, насыщенная басами, особенно в низкой октаве «до», и того больше – как доминантный зеленый, что тремя сотнями оттенков может поспорить с любыми другими цветами богатой палитры.
За любовь к музыке школьные друзья, шутя, называли меня Кейси-аккорд, а некоторые сокращали до Кей-аккорда. И кто-то, самый продвинутый, даже умудрился вывести его на черно-белых клавишах пианино, и звучал он до одури странно. Впрочем, каким-то волшебным образом всегда совпадал с моим настроением и таким же характером.
Сколько себя помню, мне всегда везло. Уж не знаю, моя ли музыкальная натура влияла или просто то, что я родился под счастливой звездой. Если уж и говорить об этом, то везение мое было достаточно условным – я никогда не выигрывал миллионов и не срывал куш в игровых автоматах в казино в Лас-Вегасе потом, но в уличных драках, если такие случались, мне доставалось меньше всех. Весьма относительное везение, правда? Но даже это мне приносило ни с чем несравнимое удовольствие.
Вот так, сквозь нотную радугу, я и воспринимал окружающую меня действительность. Воспринимал, пропускал ее через музыку, и только тогда принимал ее. А приняв как факт, понимал. Весь мой внутренний мир, все присутствующие во мне чувства и эмоции, каждое из них – обязательно были окрашены в какой-либо музыкальный фон. Разложены по полочкам, как по нотам. По-другому я просто не умел, моя сущность противилась тишине в любых формах и проявлениях.
Мне никогда не мешало это в жизни, напротив, творческая натура, пронизанная музыкой насквозь, всячески находила выход в скучной рациональности. И, в том числе, помогала решать любые проблемы, благодаря более живому уму и нестандартным решениям.
Я искренне боялся, что, когда я повзрослею, все мое чудесное восприятие однажды исчезнет, растворится в серых буднях, и мне придется мучительно мириться с происходящим уже без того легкого саундтрека в голове. Но годы шли, а я все так же, как и детстве, был переполнен музыкой с головы до пят. Она не отпускала меня ни на миг, поэтому однажды я просто запер все свои страхи в темную кладовую и забыл о них навсегда.
Чтобы хоть как-то уравновесить излишки внутреннего мира с миром внешним, родители приняли решение отдать меня в музыкальную школу. И правильно сделали, потому что именно там я нашел все, что мне, шестилетнему сорванцу, надо было – в первую очередь призвание, и уже потом всех самых лучших друзей, которых не смогла подарить жизнь вне этих стен. О чем еще можно было говорить?
Мы были повязаны музыкой, увлечены ею до сумасшествия. Часто ни о чем другом и не говорили, скатываясь к понотному разбору известных произведений от «Фуги и токатта» Баха и «Симфонии №40» Моцарта до «военной» «Симфонии №5» Прокофьева – всего того, что нам преподавали. Искренне спорили, и часто срывали голоса, с сожалением пропуская очередное занятие по хору.
А, порой, если мы узнавали, что кто-то из нас тайком скатывался к современной эстраде типа «Modern Talking» или «Savage», то шуток в его сторону было не избежать. Да что там шуток, до бойкота было недалеко. Много ли мы понимали в те годы?
Впрочем, я искренне был рад всем, кто окружал меня тогда. Рад и благодарен за ощущение столь близкого братства и крепкого дружеского