Остановившись на пороге смотрового кабинета – в этот предобеденный час тут не бывало очереди! – она услышала:
– Ну чо стоишь, кар-рова? Проходи, раздевайся. Опять в подоле принесла? Шляитись где-то, а потом все к доктору бежите…
Юля не стала ничего объяснять. За ширмочкой поспешно разделась до пояса, босые подошвы ощутили скользкую, неприятную прохладу пола; подошла к креслу, взгромоздилась. Свиридова возилась у шкафа с медикаментами, зло гремя железом о стекло. По телу Юльки пробежала судорога, какие-то давние воспоминания накатили, навалились, прошлись гребенкой по сознанию: ведь она так сидела в другом кресле, где тату… где ей что-то наносили на… Она открыла глаза: доктор Свиридова с большим зеркальцем-прожектором на лбу уже склонилась над ее лоном.
– Ну? – сквозь зубы процедила доктор. – На что жалуемся, ба-альной?! С кем гуляла? Какой срок?!
– Бо-олит просто… – прохныкала Юля, выгибаясь. – Иногда такая боль… резкая… не могу понять.
Это были пять минут ужаса. Свиридова, известная своей патологической ненавистью ко всем пациенткам моложе двадцати, копалась в ее внутренностях грубо, жестоко, будто разбирала старую кладовку. При этом она ругалась вполголоса, чертыхалась. И наконец, разогнувшись, брезгливо стягивая с руки розовые резиновые перчатки, обронила то ли с разочарованием, то ли с обидой:
– Нет у тебя ничего. Чистая. Гуляй дальше!
– А… это…
– Подмывайся чаще! – резко оборвала она ее. – Тогда и болеть не будет. Гулять-то вы все мастерицы, а вот себя блюсти…
Девушка одевалась за ширмой. Коричневая клеенка ширмы утешающе, робко колыхалась. Когда Юля выходила и уже шуршала фиолетовыми бахилами на пороге, Свиридова мстительно бросила в ее худую спину:
– А детей у тебя не будет. Можешь забыть! Выскребаться не надо было… по третьему разу!
И, раззявив рот, полный золотых зубов, закричала громко да ненужно, только чтобы прогнать с порога эту маленькую сволочь – немой укор ей, до сих пор незамужней: «Сле-е-дущай!!!»
Этот крик догнал Юлию и накрыл, как ударная волна близкого минометного разрыва. Она чуть пригнулась; проходя мимо корзин, содрала с ног фиолетовые бахилы. Шла, шатаясь, шаг сбивался… Как же так? Не будет. Можешь забыть! Ей же говорили: ничего, девка, и не такие рожали… Значит. Значит… Только пройдя мимо дремлющего охранника и оказавшись на теплом, нагретом крыльце, она обнаружила, что вместе с синим мешком выбросила в ящик босоножку с правой ноги. Поэтому и шаталась, и хромала. Юля обернулась. Буквы вывески женской консультации номер какой-то расплывались в контактной линзе слез. Она постояла еще немного, потом меланхолично сорвала с ноги вторую босоножку и бросила ее в стальной зев загаженной урны. Черт с ними. Все, забудь. Не будет.
…Первый раз по бетонным плитам Шевченковского, скользким и неприятным, она шла босой, как Иисус по лестнице на Голгофу, как Жанна