– Вряд ли вам стоит знать, чем я занимаюсь, – сказала Присцилла, все так же не отвлекаясь на меня. – Пара минут, и я закончу. Как ваша прогулка? Унылые пейзажи еще не начали нагонять на вас тоску?
Я скользнула взглядом по оконному стеклу, которое разделяло комнатку, залитую светом, и густую тьму, наполнившую сад. Мелкие, неровные стеклышки отражали огоньки и силуэт Присциллы, искажая картинку, дробя ее на кусочки и собирая их вместе. Каждое движение внутри комнаты меняло положение теней – и блики на стеклах тоже менялись.
Мое молчание затянулось чуть дольше, чем мне было нужно, чтобы придумать дежурный ответ в этом диалоге вежливого равнодушия, а я так и не придумала, что сказать.
– Мы были у Шамаса.
Присцилла еле слышно фыркнула, как кошка, в миску которой попало что-то, достойное лишь презрительного движения усами.
Я сделала шаг вдоль шкафчиков, стоящих у стены, и провела рукой по резным деревянным дверцам, за которыми, как я помнила, скрывались пучки трав, камни, коробочки с чем-то, инструменты и стеклянные сосуды.
– Шамас рассказал мне об Амелии, – продолжила я, наблюдая за тем, как Присцилла размешивает ложкой с длинной витой ручкой темную, густую почти как мед субстанцию. На меня она все так же обращала внимания не больше, чем на сияющие кристаллы. – Как так получилось, что принцесс никто не видел несколько лет?
– При желании их могли бы не видеть еще дольше, – Присцилла, наконец, подняла на меня взгляд. Правда, лишь для того, чтобы попросить передать бутылку из темного стекла, которую пришлось достать из шкафчика слева от меня. – Когда в жилах ребенка течет особая кровь, его существование либо старательно скрывают, либо выставляют напоказ – с таким же рвением и старанием, как при иных обстоятельствах старались бы скрыть. Леди Катарина прикрывалась трауром, чтобы спрятать себя и своих дочерей, но вот о ее целях, милая, я судить не возьмусь. Может быть, не хотела, чтобы девочек втянули в какую-нибудь увлекательную игру, а, может, наоборот, придумывала свою собственную партию.
Темная, густая жидкость медленно стекала на дно бутылки, Присцилла следила, чтобы она не пролилась мимо, и продолжала говорить:
– Я слишком стара и цинична, чтобы верить в столь затяжной траур. Разве что в траур по упущенной возможности стать королевой, – она снова фыркнула. – И слишком хорошо знаю Катарину, чтобы не питать иллюзий относительно ее любви. Ах, бедняжка Катарина, она была так близка, так близка к своей цели, но судьба была так коварна, – почти пропела Присцилла, защелкнула механизм, закрывающий бутылку фарфоровой пробкой, и коротко рассмеялась. – Впрочем, его высочество Фредерик был тем еще оленем.
Я удивленно наклонила голову набок.
– Что? – Присцилла улыбнулась этой их кривой улыбкой, которой улыбались все дель Эйве. – Вы же не ябеда, Мари, и не нажалуетесь Антуану, что я считаю