VIP-места со столиками. Марина Исаченко

не чаяла. А мне всё нипочём было: все в деревне знали, что она родила, чтобы удержать его. Были они раскулаченными, – их не жалел никто, и ее не пожалели. Может быть нас из-за этого из колхоза и не выперли. Тогда гнали и не за такое.

      Ольга черная стала, когда он ушёл. Мать её ох, как она меня проклинала! В райцентр даже написала. А мне всё нипочём… Потом, правда, аукнулось.

      Мы расписались. Жена его настырной оказалась: встретит меня на улице и шипит, как кошка: «Ты мою жизнь сгубила, и его погубишь! И поделом! Нечего на чужом горе – то счастье строить!» Потом начала писать на двери проклятья. Мне старухи говорить стали, чтобы я в церковь сходила: не с проста у меня такая любовь бешеная к этому мужику, да я тогда самоуверенная была, «бабьи сплетни» не слушала. Думала, что всё бредни, всё образумится. А у самой меня от женихов отбоя нет: представляешь, семью разбила, мужика из семьи увела, а под окнами ещё женихи ходят!

      Скандал, конечно в деревне был. Да уж наверное, лучше бы отправили нас в другой колхоз. Но в районном сельсовете начальство покладистым оказалось и нам дали дом. Мы стали жить, уж год прожили, а она, жена его, всё равно под дверь приходит и сидит. Ночь могла просидеть. В любую погоду так.

      В общем, забрали её потом в психушку. Дочку её мать увезла. Нас к ней не допустила. Сами они с северов были. В общем, куда-то её увезла, на севера. Мой же сын сейчас тоже на северах: в Новосибирске. Не пишет мне, вот, слышала, через знакомых, что у меня внуки есть, а живу, как одинокая. Помирать буду, некому воды подать – и Мария Семеновна опять разрыдалась, крепче сжав колени, раскачиваясь из стороны в сторону. Её седые волосы лохмами торчали в разные стороны, и видно устав плакать, тихо и надрывно всхлипывала, торопясь продолжить рассказ, словно боясь, что Надя уснёт, или прервёт её:

      – В общем, прожили мы с Никитой душа в душу года три. Потом у меня родился мёртвый мальчик, за ним девочка, потом ещё девочка – и годика не прожила. Мне и сейчас они снятся. Будто приезжают ко мне, в годах уже. С внучатами. Буд-то я всё хочу прощения у них попросить, да времени нет: то во сне что, то будильник звонит…

      Я тогда в Бога не верила. Сама тощая, чёрная стала, как та Ольга (ну, жена первая, Никитина), не знала, куда мне бежать. Тётки постарше подсоветовали к старухе за деревней сходить. А она меня вон гонит, говорит: «Проклятая ты, не могу с тебя это снять. Сама себе долю выбрала, сама и расхлёбывай! Попробуй, может, в церковь походить, покаяться…» А как ходить, я же учительницей работала, а у нас все друг друга знают.