– И массаж. Ног, – потребовала я, осмелев. – И спины. Разомните меня, как следует, мадам.
– Мадам? – женщина замерла с пузырьками в руках. – Вы обознались, госпожа. Меня зовут Даумра.
«Дура тебя зовут», – подумала я, но вслух ничего не сказала. Вежливость, чтоб ее. Даже плоду своего воображения толком нахамить не могу. Да и как хамить человеку, который месит твое тело, как тугое тесто? Руки у этой самой Даумры оказались на редкость сильными, будто она в свободное время только и делала, что скручивала ломы в разные загогулины.
Охнув и закусив до боли губу, я вцепилась в мраморную скамью. Ощущение было такое, словно еще чуть-чуть и в моей тушке не останется ни одной целой косточки. Ох, не это я имела в виду, когда просила размять меня, как следует!
– Не… надо… – просипела из последних сил.
– Еще чуть-чуть, госпожа. У вас тут зажато все. Надо расслабиться, чтобы семя повелителя проросло и дало всходы…
– Да что б вас… Тут еще и кружок юного садовода?
Отлично. Даже рехнуться по-человечески не могу. Сейчас меня заставят копаться в земле, а я это дело люто ненавижу. Вот есть у кого-то «зеленые руки» – ножку от табуретки в грядку воткнул, полил, и на ней уже колосятся всякие ананасы. Взять, к примеру, мою маму: как она в нашем-то климате на крошечном клочке земли умудряется вырастить целый овощной отдел супермаркета – уму непостижимо. А у меня один-единственный кактус в горшке – и тот сдох. Может, я сюда попала какой-то кармический долг отработать?
– Другое дело, – Даумра отстранилась, окинув меня удовлетворенным взглядом художника, только что дописавшего свою «Мону Лизу». – Вы теперь отдохните немного, завтрак уже в ваших покоях.
– А одежда какая-нибудь есть? – я приподнялась на локтях. – Там холод собачий…
Круглое лицо моей банщицы вытянулось, в бесцветных глазах мелькнул неподдельный ужас.
– Ох, да как же я это так… Во имя Южной, простите, госпожа! Запамятовала совсем! Хотела ведь к швеям забежать… Платья-то ваши первым делом приготовили! Прошу, только не говорите повелителю… Ох, стыд-то какой…
Сокрушаясь и рассыпаясь в извинениях, Даумра засеменила прочь из ванной, а я, наконец, смогла насладиться тишиной, прислушаться к новым ощущениям.
Еще пять минут назад мне казалось, что после зверского массажа на мне и живого места не останется. Что я не то, что встать, я и разогнуться-то больше никогда не смогу. Однако же Даумра свое дело знала: во мне появилась какая-то чудная, неведомая доселе легкость. Мышцы стали мягкими, эластичными, как сахарная мастика. Хоть на шпагат садись. Кожа, напитавшись ароматными маслами, обрела гладкость, и если бы не зверский голод, стиснувший желудок в тиски, я бы сказала, что все идет не так уж и плохо.
Завтрак, значит? Неплохо. Стесняться мне было нечего и некого, – Даумра уже видела меня голой, а в окно на такой-то