Но в этом случае мы лишим «антропологию» всякого научного смысла, если установим трансцендентный закон метамифа, а потому закономерна-ли победа власти мысли войти собственной волей в некоторую социальную субстанцию и выразить ей из себя в мир её же законы как трансцендентные, или субстанция сопротивится, и сама снизойдёт до человеческой природы дабы объявить тотальный запрет эзотерическому знанию? То есть грядёт война учёных свободно или необходимо, или не будет её вообще (также необходимо) есть тот вопрос, который позиционируется как основной.
Мёртвый фетиш как анекдот и война.
Опять-таки о необходимости мы говорим как о некотором предопределении, а война есть некоторое продолжительное действие во времени, что, по сути, одна из форм выражения политического мифа. Потому если одно племя выходит на войну с другим племенем в этом контексте один полюс знания выходит на другой полюс знания посредством радикальной скорости соприкосновения мифологик. То есть войну можно объяснить некоторой формулой скорости соприкосновения некоторых субстанций, которая сопровождается некоторой эстетической формой собственного выражения. Значит если скорость восприятия мифологии вызывает её радикальное неприятие, значит воспринимаемый мир тотально доносит собой собственную самость, или идёт войной.
Так как актуально-рассматриваемые позиции учёных существовали ранее чем нечто появившееся позднее, война с учёными будет необходима тем более, чем радикальнее за мной будут развиваться позиции; в следствии с этим чем мягче я буду рассуждать о том, будет война или нет, тем менее она свершится, так как впоследствии я вернусь в парадигму учёного и посвящу рядом следственных вопросов собственную, «научную» жизнь. Отсюда видно, что приятие и неприятие идей необходимы из скорости соприкосновения идей; здесь если я прибегну к тому, о чём сказал ранее, а именно о включении эзотерики в субстанцию научного знания, мы столкнёмся не с войной, а с подлинным, внутренним смещением политического полюса, то есть можно сказать, что обнаружим смерть в себе.
Тут утверждается, что можно умереть в себе, и это есть подлинный акт преображения природы, общества и человека, и именно посредством такой смерти человек преображается то множество раз, которое позволяет ему выражать инаковую эстетику собственной самостью. Здесь, конечно, следовало бы установить корреляции и привести доказательную базу, но пусть на данный период времени это останется в рамках анекдота, пока отважный автор не вспомнит знаменитый закон сказок, где людоед всегда в уродливом замке, а принц всегда на белом коне, и затем не начнёт анализировать формы персонажей с тем необходимым внутрифилосовским преображением парадигмы мышления, посредством которым можно отличить зайца от петуха не как символа