– Да, не похоже на него, – согласился я и с удовольствием подумал, что Эдик просто запил или, ещё лучше, попал под машину. Лежит сейчас где-нибудь безвредный, тихий, почти приятный человек в гипсе. И если так, через полчаса этот шапито свернётся.
Ефим, угадывая мои мысли, спросил:
– Михалыч, ну, а долго ждать-то? Без него не начнут. Погундят да разойдутся.
– Час ждём, – сказал я. – Убедимся, что поезд проехал, и по домам.
– Ладно, – угрюмо согласился Ефим, опёрся было на капот машины и тут же отскочил: – Ай! Я тебе говорю, яйца прижигает! Ты потрогай!
– Да знаю я. Трогал уже.
В сотне метров от нас кучковалось человек сто протестующих – немало, учитывая погоду и удалённость от города. Эдик неплохо поработал, но почему-то не спешил воспользоваться плодами своих организаторских усилий и рисковал утратить инициативу. Люди отрешённо глядели по сторонам, утомлённые жарой и друг другом, и мне вдруг показалось, что они обнимутся и разойдутся, и все мы рассядемся по кондиционированным машинам, разбежимся в разные стороны и запьём эту душную субботу холодным пивом.
Будь тут Подгорнов, он бы столкнул людей лбами, и всё закончилось бы задержаниями. Но потому и послали меня: нам задержания ни к чему. Зачинщики этого протеста только и ждут, что мы проявим свою звериную суть и наградим их мученическим ореолом, но они не дождутся. Жара выпустит их протестный пар раньше, чем дойдёт до провокаций. Нужно просто ждать и надеяться, что Эдик действительно умер.
Вдруг толпа глухо заворчала, словно смутившись бездействия, и запустила свой однообразный внутренний диалог, долетавший до нас фразами:
– Конечно! Деньги, деньги, деньги им давай! Понаехали вон, машин понаставили! А раньше знать про нас не хотели!
– Вы с кем воюете? – кричал кто-то в сторону росгвардейцев. – Это же ваш народ, вы защищать его должны! Полицаи!
– Уфалейские отвалы им нужны, вот что им нужно! Всё по области растащат!
– Граждане, жители, я сам из Аргаяша, не дайте им разнести эту дрянь! Тут детям нашим жить, внукам! У меня вон, смотрите, экзема от выбросов ихних! Они по ночам прям оттудова таскают! – мужик в тонких трико с куполами коленей тыкал в сторону забора, отделяющего зону.
– Иван Матвеич, ты своим плакатом чуть мне глаз не вышиб! – слышался высокий голос Чувилиной. – Ну, осторожнее!
На плакате, который её потревожил, гуашью был нарисован кривой противогаз с надписью: «Им деньги, нам могила!»
И где-то на фоне слышался монотонный, приглушённый голос:
– Рыбалить там можно. Дорога нормальная, нормальная, тебе говорю!
Кому что: одних вон уфалейские отвалы беспокоят, других только рыбалка. Но всё равно ведь пришли для массовки, черти полосатые.
Росгвардия стояла чуть в стороне. Бойцы поснимали шлемы и сидели в тени автозака, упревшие в своих панцирях. Кивнув на них, Ефим сказал:
– Пацаны говорят, усиление к ним идёт серьёзное. Где-то в двадцатых числах будет. Со всех регионов к нам сгоняют: и ОМОН, и спецназ, и вообще всех. Что-то назревает, Михалыч, а? Может, эти митингёры чего-нибудь задумали? Может, провокацию готовят?
– Да нет, – отмахнулся я. – Когда у военных учения, силовиков всегда сгоняют. Мы же приграничный регион, стратегический. Плюс обстановка.
Я велел Ефиму ждать и пошёл вдоль ограждения зоны в обход толпы, чтобы оглядеться и получше рассмотреть лица наиболее активных митингующих.
За почти тридцать лет с момента катастрофы я никогда не был так близко к зоне и никогда не задумывался, как она огорожена. Мне представлялся глухой бетонный забор высотой метров семь, этакая великая уральская стена, позади которой – бурая земля и одинокие знаки радиационной опасности, как суслики в поле.
Но вместо забора вдоль границы зоны тянулось примитивное ограждение из колючей проволоки, провисшей, косой и расхристанной, которая угрожала уже не шипами, а ржавчиной на них. Позади проволоки не было ничего необычного: трава, заросли паразитного клёна, чертополох да полынь. Я остановился и принюхался: к ароматам трав как будто примешивался инородный медицинский запах, хлора или спирта, но, скорее всего, это ощущение было фантомным – травматическая реакция памяти на образ зоны, который являлся ко мне во снах. Щёки у меня покалывало от пота, и легко было представить, что я ощущаю облучение зоны, хотя никого облучения давно нет.
Мне хотелось сделать шаг от ограды, но, поймав себя на этом малодушии, я подошёл вплотную и коснулся проволоки, которая завибрировала и посыпала ржавой перхотью. Почему тебе страшно, Шелехов? Что это за животные спазмы воли, словно дикий зверь пугается костра? Тебе хочется не просто отойти подальше от периметра, тебе хочется отойти и забыться, и в этом всё дело. Тебе просто не хочется думать о трёх тысячах квадратных километрах, на одном из которых, возможно, лежит истлевшее тело твоего отца или разгуливает его беспокойный дух.
Я