Важно отметить, что большинство «красных» респондентов воспроизводили упомянутый выше нарратив жертвы и описывали своих предков и их односельчан как жертв насилия и несправедливости со стороны антоновцев. Они говорили, что даже годы спустя после того, как восстание было подавлено, местные жители все еще вспоминали, кто из соседей поддержал восставших. К примеру, М. П., внучка председателя комбеда, убитого восставшими крестьянами, рассказывала, что «мама моя все время воевала с Борисовыми. „Ваш отец моего отца живым в колодец запихал“»47.
Однако полевая работа показала, что нынешний конфликтогенный потенциал памяти о восстании низок. Во-первых, респонденты, придерживающиеся антиантоновского нарратива, не объединены в сообщества памяти и пассивны. Во-вторых, в сельских поселениях, значительно затронутых событиями восстания, до сих пор не принято обсуждать семейную историю соседей. Респонденты, называвшие антоновцев «бандитами», уверенно заявляли, что в их населенном пункте нет людей, которые бы придерживались иного мнения, и наоборот. В селе Караваино я проинтервьюировала и внучку погибшего в восстании красноармейца, и потомков восставших. Выяснилось, что они никогда не обсуждали между собой восстание, не знали, что их семьи были равно затронуты им и что они сами придерживаются полярных мнений о восстании. Можно предположить, что молчание о прошлом становится залогом мирных отношений в настоящем либо же советское табу на оправдание восставших так и не было снято.
Как считает Оксана Головашина, память об антоновщине до сих пор существует как определенный связанный нарратив, продолжающий заложенные советской историографией представления, язык описания или борьбу с ними. Для активистов характерны полярные оценки и эмоциональность восприятия аргументов противоположной стороны. При этом споры идут не о коммеморации восстания, а об оценках государственной политики, отношениях власти и народа, двух полярных образах истории и роли отдельного человека в ней48.
Ниже я хочу рассмотреть мемориализацию (официальную и