Внезапно лицо его изменилось, и в глазах мелькнула демоническая злоба, как будто он точно понял, зачем его сюда заманили и что его ждет. Потом он встал: его взгляд осветился необыкновенной добротой. В то же мгновение Юсупов вынул пистолет и выстрелил в своего врага.
Убийца подошел к еще теплому неподвижному телу и пощупал пульс; довольный, он собирался распрямиться, когда с ужасом заметил, что веки Распутина тихо дрогнули. Скоро все лицо исказилось страшными конвульсивными гримасами; он открыл сначала левый глаз, затем правый и неумолимо уставил зеленоватый взгляд обоих на убийце, с выражением непередаваемой ненависти.
Магия этих глаз сработала в последний раз. Юсупов стоял, словно парализованный, лишившись голоса, во власти глубокого смятения, неспособный ни убежать, ни позвать на помощь. Внезапно смертельно раненный человек встает, издавая дикий вопль. Его конвульсивно скрюченные руки рассекают воздух, железной хваткой вцепляются в плечо Юсупова и тянутся к его горлу. Распутин хриплым голосом непрерывно повторяет имя того, кто его предал, изо рта у него выступает пена, он жутко косит.
Через несколько минут он действительно умирает. Труп переносят на лестничную клетку. На левом виске огромная рана, лицо страшно изуродовано и залито кровью. Глаза остекленели.
Князь Юсупов долго неподвижно стоит перед трупом. Потом внезапно его охватывает лихорадочная ярость. Во власти безумного возбуждения он хватает металлический прут, подскакивает к изуродованному телу, лежащему перед ним, и принимается ожесточенно его избивать.
Глава 2
Послушничество и странническая жизнь
Григорий был сыном ямщика Ефима Андреевича Распутина из села Покровское. Ребенком он любил проводить время в отцовской конюшне, часами сидя на маленькой деревянной скамейке и разглядывая лошадей своими светлыми глазами. Он задерживал дыхание, чтобы лучше слышать стук их копыт и шум воздуха, выходящего из их ноздрей. Но стоило ему выйти на улицу, Григорий превращался в маленького, невероятно буйного дикаря. Он умел заставить себя бояться и всегда был заводилой, когда деревенские мальчишки затевали какую-нибудь проказу. Едва войдя в конюшню, он становился странно спокойным и внимательным, словно ему надо было проявлять какое-то особое достоинство, словно он должен был вести себя как взрослый мужчина. Он шел за отцом или за одним из работников широким твердым шагом, будто входил в священное место, где должен был, как на кухне, оставаться спокойным и рассудительным.
Он очень радовался, когда мог на несколько мгновений остаться один с лошадьми. Тогда он осторожно проскальзывал к ним и, поднимаясь на цыпочки, ласково гладил их теплые бока. Он любил их так, как никогда не любил ни родителей, ни братьев.
Если он был уверен, что никто его не видит, то строил гримасы, как обезьяна, на кормушке, а оттуда, держась за прутья, забирался на спину лошади. Потом нагибался,