***
Кладбище, старое как этот мир, было недалеко от деревни. Когда-то здесь была и церковь, но давно разрушилась, а восстанавливать, понятное дело, ее не спешили, да и никому это было не нужно. Жители Глухаревки по праздникам ходили через лес в соседнее село, где была часовня. Настя там была один только раз, когда бабушку отпевали. Зато на кладбище бегала часто. Сначала скрывалась там от матери, у которой порой бывали приступы странной злости, потом – сбегала от строгого отчима и кричащего младенца в доме. Сидела на могилке у бабушки, разговаривала с ней. Цветы сажала. Теперь вот к матери шла. И Ваньку понимала очень хорошо: пока родных ушедших вспоминаешь, вроде бы как они и не совсем мертвые. Живут внутри тебя. Хорошо, что она мать в последний путь не провожала, одним страшным воспоминанием меньше.
Машина, даже большая и мощная, проехать близко к кладбищу не смогла. Дорога представляла собой месиво из липкой рыжеватой грязи, камней и каких-то досок, видимо, выложенных для тех, кто ходил в это печальное место к своим предкам. Пришлось вылезать, натягивать резиновые сапоги и прыгать как зайцы. Могила Марии Анискиной нашлась быстро: с прошлого года новых захоронений здесь не было. Но даже если бы и были, пройти мимо ее скромной могилы было никак не возможно: на бурой земле, на прошлогодних ветках ели лежали алые как кровь гвоздики. Много, целый ворох. Довольно-таки свежих, живых.
Беринг вдруг сверкнул хищно глазами и весь подобрался, а Настя замерла, глазам своим просто не веря. Отчетливо вдруг поняла: горькие эти цветы не укладывались в ее представление обо всем здесь произошедшем. Она готова была увидеть полное запустение, неприглядный холмик, поросший сгнившей травой, даже могилу, разграбленную.
А над захоронением матери стоял большой черный камень, со срезанной полировкой гладкой гранью, да с выбитыми именем ее и двумя датами, в которые уложилась вся жизнь Марии Анискиной-Шапкиной. И эти цветы. Кто эту женщину помнил, кому она была так дорога? У Насти не было на эти вопросы ответов. Красные, как капли крови цветы были громким криком о чьей-то мучительной боли.
А Ванька, опустив низко голову, стоял и молчал. Ему было явно очень тоскливо и грустно сейчас. Настя обняла брата за плечи, он уткнулся ей в грудь и всхлипнул.
– Все будет хорошо, – сказала девушка. – Мы плачем не о мертвых, а о живых. Для мамы все закончилось, а для тебя – только начинается. Уверена, она бы не хотела, чтобы ты плакал.
– Да больно ты понимаешь, – буркнул Ванька, но глаза вытер рукавом. – Поехали, ладно.
– Да. Поехали.
Забрались в машину снова, тут же включая климат-контроль. Влад молчал.
– А все же у отца должны были быть записи, – неожиданно сказал Ванька с заднего сиденья. – Я ведь помню, он часто что-то писал в толстых тетрадях. Он вообще очень любил все записывать. И даже знаю, где прятал. Я пытался читать как-то, но совсем не понял. Наверное, этот урюк Толик стырил, а потом дом поджег.
– Или Валька, –