Он не оборачивался, даже когда машина выскочила из зоны обстрела, а мчался, покуда не догнал спешно отступающие части сербской армии.
Только тогда он заставил себя оглянуться.
В автомобиле остался только Владко. Он вольно раскинул руки и, казалось, беспечно отдыхал, запрокинув назад голову. Алексеев выскочил из машины и подбежал к нему сзади. На голове Владко словно горел алый венец, голубые глаза стеклянно смотрели в бездонное небо…
Алексеев прикрыл ладонью его глаза и сложил крестом на груди руки. В дорожной пыли он подобрал выпавшие из кармана гимнастерки Владко кипарисовые четки и карманное Евангелие на церковнославянском языке.
Смерть Владко совпала с окончательным поражением сербской армии, которая теперь только бежала от наседавших врагов, за которыми стоял Запад, уже давно решивший, что сербы будут наказаны, и наказаны показательно жестоко. Алексеев видел, что делать ему уже на Балканах нечего, сербы смирились со своей участью, и он только мешает теперь тут им пить свою горькую чашу. Кружными путями он вместе с парой других русских добровольцев добрался до родины, где они и расстались, не имея никакого понятия, что их ждет дома. А дома их уже не ждали. Они вернулись в другую страну, которая знать ничего не хотела об их войне, занятая свои заботами.
Помыкаться Алексееву пришлось изрядно, порой становилось невмоготу – хоть опять беги на какую-то войну. Спасла его от отчаяния русская женщина Катя. Сама она жила трудно, растила маленького сына Антошку, отца которого случайно застрелили бандиты во время своих разборок, но тепла и любви ее хватило и на Алексеева. А он, встретив ее, понял, что вот помочь Кате с мальчиком не пропасть в этой лютой жизни – и есть теперь его долг на земле.
Понемногу жизнь наладилась. Антон рос быстро, Алексеева называл папой. Только вот оказалось, что Катя после тяжелых родов с операцией, детей иметь уже не может. Алексеев принял это как судьбу, с которой не спорят. Антон вытянулся в тонкого, гибкого подростка, в какой-то момент вдруг отпустил длинные волосы, и Алексеев, как-то увидев его на улице со стороны, невольно замер – Владко… Сердце его заколотилось.
Сербскую войну он все эти годы старался не вспоминать, хотя и следил, конечно, за тем, как гнут сербов, вынуждая сдавать в международный трибунал своих генералов, сдавать, зная, что справедливого суда там нет, что приговоры выносятся только сербам, а врагов их оправдывают. И еще. Он часто вспоминал Владко Драгича и ротного интенданта Рокошочника, который очень любил каламбурить и часто при встрече с Владко, после того памятного случая на Рождество, повторял: «Эх, Владко, Владко, жить не сладко».
Вернувшись как-то домой, он достал Евангелие и кипарисовые четки, оставшиеся от Владко, и потом долго листал книгу, перебирал четки, словно погружаясь в далекое уже прошлое,