Спустя три часа Сол встает из-за фортепиано, но крышку не закрывает. Он лишь перекусывает и выпивает чашку кофе, после чего вновь возвращается на прежнее место. Он должен это делать. Должен. И спустя еще три часа он счастлив. Да, партия из фортепианного трио Шуберта получается гораздо лучше нежели месяц назад. Гораздо лучше! Черт возьми, она действительно у него получается! Господи, как же это круто! Как же это круто! Какой же уверенностью этот факт насыщает душу. Усталый и довольный он ложится на кровать, закрывает глаза и слышит аплодисменты. Видит гору цветов, возгласы восхищения, вспышки фотокамер. Как же он счастлив одними уже мечтами. Он должен. Сегодня, завтра и каждый день.
Вот только тогда он не знал, что это тихое счастье юноши на его пути покинет его в конце пути. И что многое из того, что дарило ему это счастье в его мечтах, вычеркнет это счастье из его будущей реальной жизни. Тогда он не знал, что вновь испытает это сладостное чувство практически в палате психиатрической клиники, напичканный мыслями о собственных страхах, и с чувством беспомощности против них. Он не знал, что спустя двенадцать лет это тихое счастье вдруг заставит его стиснуть зубы в попытке перебороть нахлынувшую вдруг боль разочарования. Боль уже вроде бы и привычную, но еще более острую на фоне этого сладостного покоя, словно донесшегося из его прошлого. Проиграл? Да, он давно чувствовал, что проиграл. Но сейчас, в дыхании воспоминаний о своих маленьких победах, он просто не мог простить себе этих мыслей. Ему было стыдно перед собой двенадцатилетней давности. Стыдно до слез.
Должен.
Звон дверного колокольчика резко оборвал щемящие душу мысли и заставил Сола буквально вскочить с кровати. Прежде чем открыть дверь, он аккуратно отодвинул край оконной занавески, и увидел на пороге Луизу – женщину лет пятидесяти пяти, исполнявшую в усадьбе роль экономки. Тут же задумавшись о своем решении предварительно увидеть потревожившего его человека, словно у него были причины скрываться от кого-либо из местных обитателей, Сол отворил дверь. Хоть и без особого желания, потому что женщина эта вызывала в нем смешанные чувства, в первую очередь, из-за не сходившей с ее лица улыбки, и до приторности отточенной вежливости. Казалось, пошли ее прямым текстом к черту даже совершенно чужой человек, чье положение не входило в сферу ее профессиональных забот, она бы все равно сделала все возможное, чтобы исполнить эту просьбу – все с той же приклеенной на лицо улыбкой. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы усомниться в искренности подобного поведения, и Сол крайне раздражался, что человек, на которого он, по сути, должен был обращать наименьшее внимание, заставлял его недоумевать относительно своей позиции. То ли вести себя с Луизой ее же приторным и рисованным образом, чтобы не дай бог не попасть