Я не могу на это пойти.
– Смотритель Тимс, – рычит директор, и угрюмый бородатый мужчина с парома, тот, кто потребовал показать мою метку, выходит вперед. – Будьте добры, проследите, чтобы эта Смиренная была должным образом наказана. Десять ударов плетью.
Мужчина, Смотритель Тимс, ухмыляется кривозубой улыбкой.
– С удовольствием, – говорит он, шагая вперед, чтобы рывком поднять тяжело дышащую Марлену на ноги.
Нет. Так не пойдет. Я поднимаюсь с места.
– Прошу прощения, директор, но это моя вина, а не ее, – говорю я и слышу странный шепот, пробегающий по комнате. – Я была неосторожна. Это я столкнулась с ней. Пощадите девушку.
Директор Абердин смотрит на меня, видя меня, по-настоящему видя в первый раз. Его серые глаза-бусинки встречаются с моими, внимательно меня изучают. Мог ли он каким-то образом меня узнать?
Нет. Он отводит взгляд и скучающе пожимает плечами.
– Хорошо. Пять ударов плетью, – говорит он. – Теперь можем продолжить банкет? – Он широко, приветливо улыбается, и комната снова без усилий принадлежит ему. – Полагаю, мне нужно произнести вдохновляющую речь!
Все смеются оглушительным ревом. Я едва могу дышать. Даже когда толпа поворачивается к Абердину, когда он начинает свою большую приветственную речь, я по-прежнему чувствую на себе взгляды: Фил, покрасневшей от смущения за меня; Марлены, благодарной, даже когда Тимс утаскивает ее прочь. А за столом прямо рядом со мной сам Мариус Мэдисон, стреляющий в меня улыбкой, в которой читается «Я-же-говорил».
Я не знаю, что делать. Но знаю, что больше не могу здесь оставаться, с этими людьми, в такой обстановке. Нет, если я хочу сохранить миссию. Если я хочу сохранить себя.
Я бросаюсь прочь между столами к паре стеклянных дверей в западном конце зала. Я протискиваюсь сквозь них и выхожу на балкон, представляющий собой изогнутый выступ с богато украшенными перилами и видом на леса к востоку от школы. Холодный ночной воздух омывает меня, как ливень, я вдыхаю и, кажется, впервые дышу с того момента, как увидела лицо Абердина.
Он жив. Как? Как это возможно? Он был в доме, когда сработали обереги отца. Он умирал, крича, сгорая, я знаю это, я знаю это…
И все же вот он, живее всех живых.
Получается, он как-то защитился. И выбрался оттуда. Все это время он был жив и в целости и сохранности находился в этих стенах, становясь все сильнее. Пока мы с Серой голодали, истекали кровью и сражались, пока наши родители лежали в земле, он был жив, пил лучшие вина, ел на банкетах, произносил воодушевляющие