– А сами вы занимаетесь моделированием одежды?
– Почти нет. Придумываю иногда что-нибудь для себя или для Сары. Мне нравится преподавать. Доводить художественное невежество до уровня подлинного мастерства.
– И замечать потом отголоски своих идей по всей Оксфорд-стрит?
Она кивнула, глаза ее блестели и улыбались.
– Сейчас на пяти крупнейших фабриках готового платья работают мои ученики. Стиль одного из них настолько индивидуален, что, глядя на витрину, можно безошибочно отличить его работы от других.
– Я вижу, вам нравится осознавать свою власть?
– А кому-то не нравится?
– Как сказать…
– Власть всегда разлагает? – Голос ее звучал саркастически.
– Каждого в своей мере. Интересно знать, в чем ваша слабость?
Она засмеялась:
– Деньги, я думаю. Преподавателям их вечно не хватает.
– Но зато у вас есть власть.
– Надо же иметь хоть что-нибудь, раз нельзя получить все.
Я опустил голову, чувствуя, как исказилось мое лицо. Трудно подобрать более точные слова для обрисовки положения, в котором я пребывал вот уже одиннадцать лет.
– О чем задумались? – спросила Гейл.
– О том, как бы заполучить вас в постель.
Она, казалось, онемела от возмущения. Я поднял глаза, готовый к любым проявлениям женского самолюбия. Ведь я мог и ошибиться в ней.
Но я не ошибся. Она смеялась. Польщенная.
– Весьма откровенно.
– Ага.
Я поставил стакан на стол и поднялся, улыбаясь:
– Опаздываю на поезд.
– Уходить? После таких-то откровений?
– Именно после таких.
Вместо ответа она приблизилась, взяла меня за руку и вложила пальцы в золотое кольцо, венчавшее застежку-молнию у нее на платье.
– Иди сюда.
– Но мы знакомы всего три часа, – запротестовал я.
– Однако раскусил ты меня через три минуты.
Я отрицательно помотал головой:
– Три секунды.
Зубы ее блеснули.
– Мне нравятся незнакомцы.
Я потянул кольцо вниз и понял, что именно этого она и ждала.
Мы лежали рядом на белом пушистом ковре. Казалось, весь мир отлетел куда-то на миллион световых лет, и я не торопил его возвращение.
– А что, твоя жена тебя не слишком балует?
«Элизабет, – подумал я, – о господи, Элизабет! Но иногда, хотя бы иногда…»
Столь хорошо знакомое ощущение вины захлестнуло меня горячей волной. Мир снова придвинулся вплотную.
Я сидел, слепо всматриваясь в темнеющую комнату. Гейл, видимо, поняла, что допустила бестактность, со вздохом поднялась и не сказала больше ни слова.
«В горе и радости, – с болью думал я. – В бедности и богатстве. В болезни и благополучии буду с тобой, только с тобой, пока смерть не разлучит нас».
Так я поклялся. В ту пору клятвы давать было легко. Но я не сдержал слова. Гейл была четвертой за одиннадцать лет. И первой почти за три года.
– Будешь