далее см. – ненаписанные воспоминания эллы липпы, эрля, галецкого, михнова-войтенко, горбовского, кулакова/виньковецкого, ентина, славинского, аронзона/альтшулера, хвоста/волохонского, миронова/макринова, левитина и бровиной – всего нашего, не столь уж и узкого, круга
и следующего уже поколения – кирилла козырева, и?..
Б. Констриктор
Иноземец
Как потенциальному мемуаристу мне повезло – я никогда не был знаком с нобелями. В основном мне попадались на жизненном пути лауреаты премии Андрея Белого. Писать о нобелях плохо: скажут, завидует. Писать хорошо – скажут, подлизывается. То ли дело лауреаты премии А. Белого!
Мои встречи с Элликом можно пересчитать по пальцам. Да и встречался я с ним не персонально, а всегда кем-то ведомый. Прежде прозы я увидел его картинки. Монотипии. В множестве они висели и лежали у Эрля. Потом дошло и до «землетрясений».
Но самое сильное впечатление в те коматозные годы произвел на меня сам Леон Богданов. Это был посланец миров иных. Ни советчины, ни антисоветчины здесь не было и в помине. Это было другое дело, а может быть, и другое тело. Во всяком случае я до смерти не забуду взгляд Эллика. На память приходит аббревиатура «ППВ» (Памятники письменности Востока), а именно – «Алмазная сутра».
Глаз-алмаз. Каково же было мне, начинающему самородку, когда Эллик с Кириллом Козыревым в гробовом молчании, обмениваясь лишь взглядами, рассматривали мои пра-рисунки у Эрля на Гороховой. Из этого немого просмотра я вынес одно, два, три и четыре. В общем, много.
Леон Богданов представлялся мне неким пластическим совершенством, продвинутым вариантом Бастера Китона. Невысокий, угловатый, с какими-то совершенно особенными медленными движениями, он был инороден всему тотально. Это чувствовали профессора, дворники, милиционеры и т. д., и к. г. б.
Помню, как мы ходили на выставку Древина в Русский музей: Богданов, А. Ник, его бывшая жена Зденка. Была фотография, на которой Эллик застыл с каталогом на углу Садовой и Итальянской (тогда ул. Ракова). А еще помню, как Борис Кудряков делал вылазку с Эрлем и Элликом в Михайловский сад. Тоже были потрясающие снимки. Куда все это делось?!
Хорошо, что осталась проза. Однажды я дал почитать толстую и бледную машинопись «хроники чаепитий» скрипачу Борису Кипнису. Этот текст на многие годы стал спутником, если не тенью, моего знакомого. Его интересовало все: и дома, где жил Эллик, и как выглядит Вера, и кто такая Элла.
Постепенно мне открылась связь между прозой питерского хронографа и исполнительским искусством. Всю жизнь Богданов вслушивался в мир с таким напряженным вниманием, с каким скрипач прислушивается к своему инструменту. Богданов пытался добраться до партитуры вселенной. Вот почему фиксации деталей обычного дня (количество пачек чая, последние известия) становятся необычайно важными событиями. Эллик ничего не изображает, он просто живет, он просто напряженно вслушивается в тишину мировой паузы. Вибрации его текста недоступны среднему уху читателя, настроенному на ритм фабулы. Не смысл движет прозу Богданова, а то, что за ним, музыка тонких вибраций.