Барышня Нина Николаевна проживала у отца в имении. Помещик наш когда-то всей Липовицей владел, а к войне у него земли осталось не так много, но самая лучшая. Дом стоял хороший, вон там, за гребнем, направо, через луг. При советской власти там школу завели, а при немцах она сгорела. Я этого, конечно, ничего не видал, это мне племянница потом рассказала, когда я вернулся.
В общем, я все рассказы барыши прослушал. И всё помню: и про страдания господа нашего Иисуса Христа, и про спартанцев, и про Пушкина, и про царицу Екатерину…
Иной раз после лекции сидели, чай пили, разговаривали. Мы, девки и ребята, спрашиваем, а Нина Николаевна отвечает, и так всё как-то бывало хорошо, по-человечески. Даже и театр пробовали делать. Этот, как его, водевиль… Нина Николаевна мне всё бранила: что я громко кричу и глазюки таращю…
Один раз пригласила нас Нина Николаевна к себе в имение. Сыграла на инструменте музыку. Мне понравилось, грустная была музыка и звонкая. А ребята говорят: пусть Ванька споёт. Ну, я спел, как сейчас помню – не велят Ване по улице ходить, не велят ему красавицу любить… Нина Николаевна засмеялась а потом говорит: давай-ка попробуем эту песню… Показала мне слова и наиграла на инструменте. С тех пор я и пою всю свою жизнь эту песню:
Не для меня придёт весна,
Не для меня Дон разольётся,
И сердце девичье забьётся
В восторге чувств не для меня.
Не для меня бегут ручьи,
Текут алмазными струями,
Там дева с чёрными бровями,
Она растет не для меня.
Ну, и так дальше, до самого конца.
Пауза.
А когда царя-батюшку сбросили – началось. Форменный беспорядок. Одно, другое, третье. Временное правительство, большевики, фронтовики возвращаются. Землю начали делить заново. Шум, крик, перессора…
И вот как-то приходит средний брат из деревни и говорит, что в имении фронтовики шуруют. И кажется, самого помещика прибили… Потом он воды из ковша хлебнул, посмотрел на меня и еще что-то сказал отцу и старшему, я не разобрал. Они тоже на меня посмотрели, а отец головой покачал.
Помню, пошёл я тогда в мастерскую, походил вокруг колёсного круга – а потом сиганул через плетень и побежал полем, вокруг пруда, прямо на имение. Я бежал всё быстрее, как будто мог еще куда-то успеть, так что раз со всего маху свалился в яму и бок подрал. Подбегаю, а из дома выходят врач, из земской больницы, который маманю лечил, и отец Григорий, наш священник. Я в кустах спрятался, пока они ушли за гребень, и пошёл в дом.
А там, в зале, темно, на столе свечка горит, а рядом, под белой простыней, – что-то большое, я даже не сразу понял, – что там… Огонёк свечки скачет, как живой, и на простыне – красные пятна, то тут, то там… А я стою, как вкопанный, глаз не могу отвести от простыни… Как вдруг над самым моим ухом кто-то говорит, таким сухим незнакомым