Пани Диамант теперь каждое утро делала со мной зарядку. Ей пришлось ушить свои платья. А мне, напротив, пришлось свои распустить. Я теперь знала, как улыбнуться, чтобы молодой человек купил вместо одной шоколадки две, и моя улыбка становилась еще приветливей, если он вручал мне вторую шоколадку. Как только с треньканьем колокольчика за ним закрывалась дверь, я клала шоколад обратно на витрину, а монеты – в кассу, и пани Диамант хихикала. Я научилась завивать волосы и позаимствовала у сестер губную помаду, напевая про себя, пока по радио передавали новости о том, что Германия вторглась в Чехословакию. И, когда Андзя переехала в Краков, а Марыся решила снять комнату в противоположном конце города, пани Диамант поцокала языком, собрала морщинки вокруг глаз и сказала:
– Тогда живи у нас, моя ketzele.
В квартире у Диамантов не было свободной комнаты, поэтому они с помощью бордовой шторы отгородили пространство в конце коридора и устроили внутри для меня постель, поставили стол с настольной лампой и повесили над ним зеркало. Я пришпилила к стене литографию с изображением Мадонны с Младенцем и повесила на спинку кровати свои четки. В Йом-Кипур, во время которого она соблюдала пост, пани Диамант прятала у меня под кроватью секретный запас блинчиков. В свете настольной лампы мое гнездышко окрашивалось мягким красноватым светом.
Единственным недостатком в моем убежище было отсутствие окна. И когда по ночам становилось жарко, я пробиралась в гостиную, где окна всегда держали открытыми, чтобы проветрить комнату от застоявшегося табачного дыма. В темноте я садилась на подоконник, упершись босыми ногами в оконную раму и вслушиваясь в гудки отходящих и прибывающих на железнодорожную станцию составов. С одной стороны от меня сонно дышала квартира, с другой, внизу, расстилалась темнота спящего города.
Тогда я еще не знала, что темнота несет с собой страх.
Изя подходил к моему подоконнику и сидел, развалившись в кресле, или ложился, закинув руки за голову, на ковер. Он шепотом рассказывал мне о своих занятиях в университете, о странах, где ему больше всего хотелось побывать (в Палестине и в Турции), о стране, в которую мне хотелось бы поехать (об Америке). И его интересовало мое мнение о разных вещах, например, думаю ли я, что Гитлер вторгнется в Польшу. Но войны не занимали в моих мыслях не только первого, но даже второго или третьего места в те ночи. Изе уже исполнилось восемнадцать. Он вырос. Возмужал. Его длинные загнутые ресницы бросали словно нарисованные сажей тени на веки.
В то последнее лето Макс тоже иногда приходил к подоконнику. Он был миниатюрнее и молчаливее своего брата, но, когда начинал говорить, в голове у меня появлялось множество серьезных мыслей о жизни. А порой он шутил, да так, что от смеха начинали болеть ребра. Изя обнимал его за талию, стараясь не расхохотаться, чтобы не разбудить мать.
Мне нравилось смотреть, как Изя смеется над его остротами.
Однако вскоре Макс перестал приходить к нашему подоконнику. Весь мир спал, кроме меня и Изи.
Думаю,