Он вышел в приемную, чтобы узнать, что, когда Рульку сбила машина, под колеса чуть было не попала главный ветеринарный врач этой клиники. Она решила, что собачонка спасла ей жизнь, и даже думала забрать ее себе, если окажется ничейной. Но, раз объявился хозяин, то… Геннадий Павлович зачем-то смущенно предложил женщине иногда навещать пациентку или, если это неудобно, то совершать вечерний моцион вместе. И эта, другая Тамара, вдруг рассмеялась, как его покойная супруга…
Наталья Литвякова. «И ты, Брут!»
Я стоял на сцене. Ноги подкашивались. Руки дрожали. Глаза ослепли. Гул многолюдный в зале вдруг затих, и я почувствовал себя жертвой, пойманной в прицел винтовки. Эта сотня людей превратились в одного человека – в снайпера, что вот-вот спустит курок. Я глотнул – ком, словно наждачка по сухому дереву. Сердце – где-то в горле.
Брейч, агент, сказал – это просто. Пару слов. Благодарность тому, сему. Бла, бла, бла. Одна шутка. Поклон. Главное, в глаза им не смотри. Вспомни, как всё началось, и кому ты действительно хочешь сказать спасибо. Пойдёт как по маслу, эта чёртова речь.
Я всё-таки взглянул в зал: да, действительно, а кому? Уж не тем ли, кто никогда не верил? То есть верил, а потом смеялся и крутил пальцем у виска. Или, может быть той, что ушла со словами «ты уже не тот, кого я полюбила». Вон они, сидят, восторженно хлопают.
На секунду я прикрыл веки. Откашлялся. И…
– Хочу поблагодарить единственного моего друга, моего вдохновителя, – просипел я в микрофон, – вот он. Сидит в первом ряду. Это он, виновник торжества, – я указал рукой на него. Он ничуть не изменился с того времени. Разве что потолстел слегка.
⠀* * *
– И ты, Брут! – год назад я стоял посреди комнаты и растерянно озирался: бог мой и все черти, что это было? Мне хотелось орать, сучить ногами, стучать кулаком. Хотелось разбить семейный сервиз, разорвать подушки зубами, да всё, что угодно, лишь бы выплеснуть отчаяние и ярость, что поднялись во мне, словно взвесь со дна. А вместо этого я надсадно шипел, как испорченный приёмник, – и ты, Брут!
Я хочу в злости наподдать ему по заднице – и пусть скажет спасибо, что не впиться в горло – но мимо, мимо! Попал по стулу большим пальцем и, наконец, заорал. Боль и так может выйти, с криком. И вместо всего безумства, что уже совершил в мыслях, запрыгал на одной ноге к книжной полке.
– Предательство – вероломство, – читаю громко, – отступничество, измена. Обман доверия, понимаешь?! Ну, ладно, они, Джек, они, но ты? Как ты мог? Такой удар! Понимаешь? Это ж даже не нож, это ж – ножище! Мачете, ей-богу, вот, что воткнул ты мне в спину! Молчишь? Нечего сказать?
Я присел рядом с ним.
– Ты ведь не возражал никогда. Всегда слушал. Я думал, тебе нравится. Я думал, ты на моей стороне! А ты? Дружище… Что? Отвернулся он. На меня смотри! Да не плачу я, отстань. Конечно, больно. Да ни черта не ноге. Душе больно, Джек, душе! Кому ж мне было верить, как не тебе?