плакала. После очередного перевода, который она осуществила в состоянии аффекта, драйв сразу ушёл и осталась пустота. Катина рана становилась всё больше и больше и ныла, и ревела, и стонала, и Катя не знала, куда деть своё больное сердце. Так она открыла для себя молитву к Богу. Она поняла, что Бог ближе, чем Паша. Что Бог её услышит. Что Бог её уже слышит. И отвечает ей гораздо быстрее, чем Паша. И это открытие однажды озарило её радостью. Она чувствовала, что Бог её ревнует к Паше, что Бог – ревнитель, что Он её любит гораздо больше чем папа и мама, чем все её родные и друзья. Что Бог её ОЧЕНЬ любит, настолько сильно, что Ему больно смотреть, как она ломается о Пашу вновь и вновь как о ледяную стену. И Катя задумалась, она поняла, что нужно что-то менять. И в этот момент, когда она это поняла, Паше внезапно стало легче. Паша вдруг простил её, простил ей фоновом присутствие в своей жизни, простил ей вторжение в его жизнь, простил ей то, что она БЫЛА. И он вспомнил, о чём она его просила больше всего. А больше всего Катя просила Пашу назвать её по имени. Просто назвать по имени, это так просто. Но Паша не мог. У него не поворачивалась рука написать её имя, как будто оно значило слишком много или слишком мало – Катя не знала. Ей казалось, что если он хотя бы раз назовёт её по имени, всё встанет на свои места, она перестанет на нём циклиться. Но в тот момент, когда вмешался Бог, Катя почувствовала, как Он запрещает ей писать Паше. Просто запрещает. Нельзя и точка. Не пиши. Он высушил все её слёзы. И дал ей полную радость. А в этот момент Паша приехал поездом на родину.
