Кончики перьев были густого чёрного цвета, нисходившие двумя тонкими галочками. Воздушный и тонкий лапис лазури плавно переходил в яркую, почти кричающую флорентийскую жёлтую, с её едва различимым металлическим отблеском бронзы, внутри которой стройными тонкими струйками переливались красные и зеленые цвета. А наверху крыльев, подобно капелькам росы, блестели многочисленные розовые точки. Туловище диковенной птицы было оранжево-желтого цвета, и когда птица поворачивалась в разные стороны, цвета веером менялись, от сочного апельсина до цвета спелой сочной дыни. Ближе к шее в три ряда расположились черными полукругами, словно ожерелья, изящные окаемки. Вытянутая вверх тонкая шея в очередной раз подчеркивала грациозность и достоинство этого диковенного существа. Вкупе с маленькими, круглыми, как обтесанные водой камешки, глазками, смотревшими на происходящее с достоинством, сдержанно, и порой, отстраненно – птица была не из простых пернатых.
Чувство восхищения смешивалось с любопытством, и ужасно хотелось завести с ней разговор. Птица смотрела глаза в глаза, явно приглашая на беседу, но и сама в силу только ей понятных причин, не решалась начать его первой. А может быть в её птичьем мире заводить разговоры с незнакомцами было признаком дурного тона.
Я огляделся по сторонам в надежде найти тему для разговора после дежурного приветствия.
– Хм, приветствую вас в этом милом, светлом поле – всё что я смог произнести из себя, разумно понимая какую глупость я только что сделал.
Птица не ответила мне и продолжала смотреть в упор, только взгляд стал более сосредоточеным, так если бы мы играли в шахматы и птице предстояло сделать очередной, но крайне важный ход.
– У вас очень изящное и потрясающее взор оперение, – не оставляя наладить контакт, продолжал я.
Птица ответила мне всё тем же непонятным для меня молчанием. Тем двусмысленным, что моментально ставят собеседника в тупик. Вынуждают чувствовать его без вины виноватым.
– Это ваше поле? – снова обратился я к молчаливой птице.
И снова меня одарили