– Не надо. Давай ты меня лучше дома… сама… – Юлька опустила взгляд.
– Я? Нет! Лечить должен врач, а стричь – парикмахер. Тем более такую красотку, как ты! – Я широко улыбнулась и подмигнула сестре.
Сегодня она прогуляла школу, а я отпросилась с работы. Я просто не могла позволить Юльке получить свою порцию насмешек над внешностью, потому что мама обкромсала волосы так, что стыдно выйти. Да и нам теперь надо найти, где жить.
– Свет, только если ты тоже, – вдруг выставила ультиматум Юлька.
Я не хотела «тоже». Я могла и так – сама ножницами ночью подровняла бы, да и ладно. Волосы отрастут, не зубы, повторяла я себе.
Но каждый раз внутри все дрожало от невыплаканных слез. Как ты могла, мама? Как?
Стоило об этом подумать, как голову вело от дурноты, а я не могла раскисать. Теперь Юлька на мне, у меня миллион нерешенных дел и всего один день отгула. Я никак не могу утонуть в жалости к себе.
Взгляд сестры, который я ловила в зеркале, был очень упрям. Ей сейчас тяжело еще больше, чем мне. Она знала только мать, отца не стало, когда она еще была в животе. Для нее мама – это целый мир. А тут я вытащила ее из него.
Я испытала чувство вины и укол сомнения. Справлюсь ли я? Конечно же, да! У меня просто нет другого выбора! Я смогу.
Оставлять ее с матерью, которая решилась остричь собственного ребенка ради денег, невозможно. На что та пойдет в следующий раз?
Сейчас она почувствовала угрозу своему положению, подумала, что у меня могут начаться отношения, и решила пресечь все на корню. Махровая эгоистка! Ни дня в своей жизни не проработала, постоянно прикрывалась букетом болячек сначала перед отцом, потом передо мной.
Мне было всего шестнадцать, когда я была вынуждена взять папин сварочный аппарат и пойти работать. Мне было шестнадцать, когда надо мной смеялись взрослые дяди-сварщики, ради потехи давая варить болванки. Мне было шестнадцать, когда я принесла первую зарплату.
А сейчас у меня сбережений – девять тысяч, а нам с Юлькой еще надо найти крышу над головой, питаться до аванса.
Какие тут стрижки?
Я еще раз взглянула в лицо сестре и со скрипом души кивнула. Чую, иначе уйдем подранные ножницами вдвоем.
Может, это и хорошо. Говорят, что новая прическа – новая жизнь. Если женщина хочет подстричься, значит, она поменялась внутри.
Я точно уже другая. Эра, когда я позволяла собой манипулировать ради сестры, закончена.
Майконг
– Майконг, ты не можешь. – Никс держал транквилизатор наготове.
Никогда не подумал бы, что будет наставлять его на друга, да еще добровольно, но со зверем Майконга шутки плохи. Он только угомонился и опять психует.
– Я хочу порвать ее мамашу! – Майконг смотрел из окна машины на две жмущиеся друг к дружке фигурки, которые поднимались на крыльцо занюханной гостиницы, и его всего трясло от злости.
– Нельзя, мужик! Это ее мать. Кто знает, может, будущая теща, если тебе повезет укротить зверя.
– В