– Не устроил.
– Правильно, потому что вы – древесных дел мастер! А настоящий мастер обязан позаботиться даже о том, чтобы виселица, на которой его вздернут, предстала взорам публики в виде настоящего шедевра деревянного зодчества. Поэтому я не мог оскорбить вашу смерть какой-то эшафотной поделкой ремесленника. Тем более что речь идет о смерти Мастера. И не надо ерничать по этому поводу, наш вечный фельдфебель Зебольд, для такого виселичных дел мастера, как наш Отшельник, это и в самом деле выглядело бы оскорбительным. Вспомните хотя бы слова вашего, фельдфебель, любимого английского поэта Роберта Бернса!..
– Его мы тоже вздергивали?
– Не успели, мой Вечный Фельдфебель, не успели. В случае с ним тоже работали грубые ремесленники. Хотя именно он как-то на досуге перед казнью изрек: «… Но если б знал он цену катафалка, он жил бы, чтоб нести свой труп!». О качестве виселицы он мог бы сказать приблизительно то же самое.
Штубер все изощрялся и изощрялся в своем красноречии, но мысленно Отшельник уже был далеко от него и Зебольда, от этих подземелий, и всего того, что оставили в них ремесленники-полугерманцы. Вскоре Штубер уловил это его бегство в воспоминания и тоже умолк, чтобы оказаться в том же лагере для военнопленных и партизан, в котором пребывал сейчас этот гороподобный славянин Орест Гордаш.
…– Нужны плотники! Нам предстоит отобрать несколько по-настоящему мастеровых людей, которые бы сумели построить хорошую виселицу: с помостом, лесенкой, поперечиной, которая бы красовалась у рынка, в самом центре поселка.
Эсэсовец говорил на почти чистом русском, а обходя строй, останавливался перед каждым заключенным, внимательно всматриваясь ему в лицо. Что он «вычитывал» по их лицам: черты, по которым определялась национальность, страх, покорность, правдивость слов, которыми они будут доказывать свою причастность к плотницкому мастеровому цеху – этого они понять не могли.
Сегодня на плац вывели только их барак, который узники давно называли «бараком висельников», хотя повесили из их нынешней партии пока лишь троих, остальных расстреливали. И теперь они, все семьдесят шесть человек, стояли на порывистом осеннем ветру, пронизываемые холодом, страхом и жаждой жизни, жаждой спасения. Они стояли и молча, обреченно выслушивали этого рослого плечистого эсэсовца с хищным смугловатым лицом цыгана-конокрада, по которому и в самом деле давно плакала петля и который лишь по суровой несправедливости войны выступал сейчас в роли судьи и палача.
– Это должен быть классический европейский эшафот, фотография которого смогла бы обойти страницы многих газет и журналов, – проникновенно убеждал смертников гауптштурмфюрер фон Штубер. – Лучшая виселица, возведенная во время этой войны, самая совершенная виселица, которую когда-либо возводило человечество! Разве это не мечта всякого настоящего Мастера?
Строй угрюмо молчал. Люди решались. В этом строю стояли настоящие