Паскаль?
Да, Декарт… Спиноза… Паскаль… узелки на память.
– Знаешь, что ещё я почему-то вспомнила? – засмеялась, как-то заискивающе ему в глаза глянула. – Чудеса в решете, да и только! Можно я тебя сейчас, после жирной философии, на десерт лёгонькой историей угощу? Так вот, Юрочка, – всё ещё беззвучно смеясь, словно пережидая удалявшийся грохот, – тот же Паскаль говорил, что если бы у Клеопатры нос был чуть длиннее или чуть короче, это изменило бы ход мировой истории, – возможно, вполне возможно, но как было оценить суждение Паскаля, одновременно и остроумное, и прозорливое, если Юрочка тогда ничего не знал о Клеопатре, о её красоте, о её высокопоставленных римских любовниках…
Хотя, опять-таки, задет был, заинтригован.
– Я, конечно, боюсь перестараться, но всё чаще мне кажется, что я это не зря тебе говорю, не зря…
И словно не камни, заполнявшие вечным своим падением пустоту Вселенной, а имена философов валились и валились на него.
– Кто такие философы?
– Те, кто прямо, не отводя глаз, смотрят в лицо бытия…
– Просто смотрят?
– Не просто, совсем не просто – смотрят, чтобы задавать нелицеприятные вопросы, понимаешь?
Слова тонули в грохоте…
А вот ещё и имя монарха вылупилось из грохота: Фридрих Великий.
– Как это может быть в одном человеке? Понимаешь, он насаждал прусскую шагистику, сам на плацу руководил солдатской муштрой, а потом уединялся у себя в Сан-Суси, чтобы рококо насладиться…
Рококо?
А бывает ум – рококо?
Но вот уже трамвайный грохот стихал, уже можно было, пытаясь суммировать услышанное, вполне отчётливо расслышать, что Анюта от непостижимостей натуры Фридриха Великого, как и от мрачного и непреложного в режуще жестокой жёсткости своего мышления бунтаря Ницше, так и от глубоких, бывало, что и усмешливых при этом, пояснений Паскаля – а каким был у Клеопатры